Название книги Андреа Риккарди трудно перевести на русский. «Удивляющий папа» – это не совсем то, что «La sorpresa di papa»: дело не в том, что папа Франциск удивляет, а в том, что само его явление – неожиданность, сюрприз. Но переводчика нельзя винить. Русский эквивалент, который бы звучал естественно, найти, кажется, невозможно. «Неожиданность папы Франциска» – так, может быть.
Я следила по телевидению за процедурой избрания нового папы и воочию видела, как поразило всех его явление. Это была настоящая sorpresa. Удивляло всё: и то, что среди имен возможных избранников имя Бергольо, кажется, ни разу не прозвучало, и то, что он явился из-за океана, с другого континента, из другого, совсем мало известного в Старом Свете мира, и сам его образ, и голос, и имя, которое он себе избрал, – Франциск. «Беднячок Христов», il poverello, апостол добровольной нищеты, на престоле Римского понтифика, на самой вершине огромной иерархической структуры! Пап с таким именем еще не было. Вспомним, что в «нищету» святого Франциска Ассизского входил отказ не только от материального имущества, но и от любого вида власти в мире. Кстати, в первом же слове папа назвал себя епископом Рима – и недавно, обращаясь к патриарху Кириллу, повторил: «Мы оба епископы».
Римский престол, как мы увидели, остается открытым для sorpresa, для неожиданностей и нового вдохновения.
Словом, которое больше всего поразило в первой речи нового папы, было слово «нежность». Это непривычное в проповеди, не «богословское» слово. Оно говорит почти то же, что «любовь», но любовь в форме нежности – это что-то особое. В ней высвечивается бережность, мягкость, скромность, благодарность – в ощущении того, как все хрупко. Это щадящая любовь. Может быть, хрупкость всего существующего никогда прежде так ясно не чувствовалась, как в наши дни. «Нежность» вычтена из устоев современной цивилизации, активистской и жесткой, нацеленной на «эффективность». Нежность нисколько не эффективна. Ей ничего не нужно от того, к кому она направлена.
Эта «нежность» в первой речи нового папы была удивительна. В дальнейшем я читала многие его выступления, и удивление каждый раз возрастало. Какой бы темы папа Франциск ни касался, он обращает ее такой стороной, которую мы отвыкли видеть. Прямота и непримиримость, с какими он говорит о зле (о богатстве, о коррупции, о грехе, о самозамкнутости Церкви), составляет сложный и правдивый аккорд с этой нежностью.
Книга Андреа Риккарди – не панегирик папе Франциску. Серьезная постановка всех тем, которые в ней обсуждаются, исходит из начальной констатации кризиса в Церкви и обществе. Папа Франциск появляется в кризисной ситуации. Риккарди изучает то, с чем в этот кризисный мир явился новый папа. Книга написана в самом начале понтификата и потому имеет дело по преимуществу с тем, что Бергольо сказал и написал до того, как вступил на римский престол: с чем пришел к нам этот неожиданный папа.
Тема кризиса неотступна. Мы все сегодня чувствуем кризис, который касается, быть может, самых основ человеческой жизни. Я бы назвала его кризисом исторической надежды.
Личная надежда никогда не покинет верующего, это мы знаем. Но то, что мы утратили «коллективно», все вместе (может быть, не все со мной в этом согласятся), – это историческая надежда. У нас (у нашей цивилизации) нет мысли о будущем. То, в каком направлении идут события – и в смысле отношений с природой, и в смысле свободы человека, который все больше оказывается во власти разнообразных технологий, и в смысле чувства все большей исчерпанности творческих возможностей, уплощения и варваризации современного человека, – не сулит как будто ничего доброго. Часто можно услышать о «позднем времени», в котором мы живем, о «вечере цивилизации»… Это происходит уже не первое десятилетие. Когда это началось? Может быть, в 1980-е годы, может, еще раньше. Просветительский проект прогресса, то есть истории, направленной вперед, к лучшему будущему, закончился. Творческие интеллектуальные силы человечества по-прежнему – или с еще большей решительностью – отданы техническому прогрессу, и здесь на самом деле совершаются чудеса. В университетском курсе лингвистики нас учили как неоспоримому факту, что автоматический машинный перевод человеческого языка просто невозможен. Множество таких, совсем недавно невозможных вещей становятся реальными на наших глазах, и мы легко можем представить, что дальнейшее развитие высоких технологий принесет еще множество чудес. Но удивительным образом все эти открытия и изобретения, все эти новые небывалые возможности больше не радуют. Никакой поэт уже не станет воспевать очередную победу такого рода. Парусная техника восхищала людей ренессансного времени, она вдохновляла образы Данте – но изумительный компьютер или прочтение человеческого генома вряд ли кто-нибудь воспоет. Во всем этом больше нет поэтического вдохновения. И есть растущее опасение и предчувствие тех последствий, которые несет в себе это отвоеванное человеком могущество, власть над физическим миром – а дальше, вероятно, и над психическим.
Христианская весть, по существу, молода. Ей нечего делать в «позднем обществе», «после всего», где «всё уже сказано». Она говорит о новом и будущем.
Что меня поразило среди высказываний папы, которые приводит Риккарди, это тема утопии, утопического горизонта, необходимого человеку. Эта тема кажется девальвированной. Она опасна, и ХХ век показал, к чему приводят утопии. Мы в России в каком-то смысле – жертвы одной из утопий. И после всего этого вновь говорить об утопическом горизонте! Но на самом деле эта потеря будущего, о которой мы говорили, потеря исторической надежды связаны с тем, что у нас нет теперь общей невоплотимой цели. Может, в невоплотимости само ее существо, потому что горизонт – линия, которой нет: она удаляется по мере приближения. Но горизонт необходим, им создается само человеческое пространство: все воплотимые цели реализуются в виду этой недостижимой линии. Так, Данте цель своей «Комедии» определил следующим образом: «Вывести человечество из его нынешнего состояния убожества и привести к состоянию счастья». Утопия! Никакому автору наших дней в голову не придет такая амбиция: новый Исход своего рода. Но только в таком размахе, в таком горизонте и могла реализоваться такая вещь, как «Божественная комедия». Она стала возможной в горизонте невозможного. Мы оказались в мире без горизонта, без точки схождения неба и земли. Удастся ли удивляющему папе все-таки изменить это положение или же это исторический фатум, для меня остается открытым вопросом.
И здесь я коснусь еще одной из ключевых тем нового понтификата: теме периферии. Зоны, отодвинутые на периферию цивилизации, люди и народы, социальные группы, маргинализованные по разным причинам, – как все знают, папа Франциск именно там видит поле действия Церкви. Он призывает идти туда, «за ограду». К классическим «маргиналам» всякого общества (нищим, «неполноценным», инородцам, иноверцам и т.п.), внимание на которых с удивительной настойчивостью фокусирует Ветхий Завет (их заступником обещает быть сам Бог), а Новый просто ставит их в центр бытия, наша эпоха добавила новые, совершенно неожиданные группы. В «маргинальном» положении все более явно оказывается то, что в минувшие эпохи почиталось «элитарным»: высокое искусство, фундаментальная образованность, серьезная нежурналистская мысль. Я думаю, нам предстоит подумать об этом. Но что еще важнее: тема периферии вызывает по контрасту к себе тему центра – точнее, отсутствия центра в том, что считается центральным, нормальным, что составляет мейнстрим современности. Произошла какая-то смысловая децентрализация «центра» культуры. И наоборот: на самой дальней периферии, когда там осуществляется акт милосердия или воскресает надежда – там-то и является мерцающий, подвижный, истинный центр бытия: его сердце. |
