Письмо С.С. Аверинцева почему-то не датировано. Но восстановить приблизительную дату нетрудно. Конец июня 2000 года. Написано оно из Вены, в ответ на два (?) моих письма с востока Австрии (возможно, письмо было одно: по ошибке я могла отправить пустой конверт с адресом), а отправлено позже из Москвы. Сергей Сергеевич преподавал в это время в Венском университете, а мы с Эрихом Кляйном (Erich Klein) объезжали австрийские города – вплоть до Южного Тироля – с презентацией моей только что вышедшей книги прозы «Путешествие в Брянск» (Reise nach Brjansk. Folio Verlag, 2000). Эрих перевел первую часть этого диптиха, «Путешествие в Брянск», а вторую («Путешествие в Тарту») – покойная Валерия Егер (Valeria Jaeger), человек, дорогой и Аверинцеву, и мне.
Я думаю, это обширное и до нынешнего дня не опубликованное письмо достойно общего внимания. Сергею Сергеевичу нечасто приходилось излагать свой взгляд на культурно-политическую современность Европы. А он следил за ней не со стороны. Он переживал ее как свою.
Это письмо, несомненно, требует комментариев.
Первая его часть – своего рода рецензия на сборник «Наше положение. Образ настоящего» (М.: Изд. гуманитарной литературы, 2000). Составителем сборника был В.В. Бибихин. Мы вместе задумали его и спешно собирали к 2000 году, к началу нового президентства. Мы чувствовали, что наступает какой-то перелом времени – и в этом наше положение. Это была попытка найти его образ, образ настоящего. В.В. Бибихин намеренно собирал его «поверх барьеров», избегая любой «системности», любого распределения по «темам» и «проблемам».
К В.В. Бибихину обращены первые замечания С.С. Аверинцева (прямой переписки у них тогда не было, так что предполагалось, вероятно, что я передам их автору – что я и сделала).
«Авторитарный лаконизм» – замечательная формула. У лаконизма и яркой темноты, «жреческого идиолекта», страшная история в ХХ веке. (Несомненно при этом, что быстрое письмо Бибихина, давнего читателя Т. Адорно, – совсем другого рода.) Об императиве «переспрашивания» С.С. Аверинцев, вырастивший на снегах советского бессловесия и косноязычия свое прекрасное гуманистическое письмо, говорил не раз. И я до сих пор не замечаю, чтобы кто-то из говорящих публично его послушал.
Пожалуй, об одном я могу сказать с уверенностью: В.В. Бибихин не принял бы именования «либерала» и в «лучшем, пушкинском смысле». Не потому, что он был «радикал» – или «анархист» – или еще кто-то из политической палитры. Философ qua философ, поэт qua поэт не найдет себе места не только в жесткой утопии Платона, но и в благородной политейе Аристотеля. Они находятся где-то вблизи удара молнии. И здесь, я замечу, есть разница в наших с В.В. Бибихиным позициях (плохое слово «позиция», да ладно). Поэт (если только это не Хлебников) не всегда поэт («Пока не требует поэта»), и в свободное от работы (мучительное для него) время он не только «всех ничтожней»: он как все отвечает за данность. В это время он не медиум своей стихии, а свободный для свободного суждения человек.
В.В. Бибихину не нравилось такое раздвоение даже в классическом пушкинском варианте. Нравится нам это или нет, глубина бытия, «молния» события располагалась для него там, где политические позиции ничего не значат. И в этом «там» располагалась в замысле вся жизнь. Из этого вовсе не следует, что у него не было гражданской позиции в каждом отдельном случае. Вспомним его антивоенную семейную манифестацию перед министерством обороны, когда мальчики держали плакаты: «Генерал, прочитайте “Хаджи Мурата”!»
На замечание, или «переспрашивание», обращенное ко мне (о европейском национализме времен Первой войны), я отвечала Аверинцеву в письме, которого, как все мои письма, не сохранила. Да, этот эпизод – последний расцвет европейского национального романтизма, который кончился таким крахом, – я и в самом деле упустила. Но то, что ни одна страна не погружена так глубоко в вопрос о себе, как Россия, – с самого начала, со «Слова о законе и благодати» – в этом я уверена, как и многие европейские историки русской культуры. Подробнее об этом я писала, конечно, не в абзаце из «Путешествия в Тарту», который «переспрашивает» Аверинцев, а в отдельной лекции «Введение в историю русской культуры».
Вторая, и большая, часть письма отвечает на то, о чем я писала ему из Stift Geras: о «правде секуляризма». Я писала это по свежим австрийским и другим европейским впечатлениям, после многих бесед с университетскими людьми и интеллектуалами. Дело в том, что вещь, поразившая меня при первой встрече с Европой, – какой-то общий отказ образованного сословия от христианства и Церкви. Этого за железным занавесом я не ожидала. У нас, при тотальном принудительном государственном атеизме, это было понятно. Но они почему? Что их заставило? Мы – слава Богу! – знали только гонимую Церковь, Церковь исповедников. Антиклерикализм Льва Толстого, скажем, не мог не удивлять нас. Что такое мир, где Церковь – господствующая сила, не могли себе вообразить.
В дальнейшем мои собеседники объясняли мне свои резоны. Они говорили о том, что Церковь (по семейной традиции они принадлежали и протестантизму, и католичеству) скомпрометировала себя в ХХ веке. О том, что догматическая и организационная структура не может не быть репрессивной, не может не быть властью (а власть и ее разновидности – пожалуй, главный пункт мысли конца ХХ века). И о многом другом. Вот на это и отвечает Аверинцев.
Прежде всего, он дает краткую апологетическую историю католичества ХХ века.
Но главное, он выступает с критикой секуляризма как идеологии – мягкой идеологии, но отнюдь не «нейтрального», прозрачного смыслового пространства, каким его хотели бы видеть. Аверинцев в других своих текстах говорит о приеме «маргинализации» всего, что не отвечает проекту «современности». И этот отказ от диалога с другим он считает опаснейшим свойством «современности» или «актуальности». Оно, «современное», «актуальное», не дает себя переспрашивать. Тот, кто спросит: в самом ли деле акционизм – это ведущая, если не единственная линия актуального искусства? – окажется просто эстетическим реакционером. В самом ли деле «прогрессивное» и «реакционное» – главные критерии оценки чего бы то ни было? В самом ли деле «автор умер»? И т.п., и т.п. О «мягком тоталитаризме» современного общества, которое называют «пермессивным» и «терапевтическим», писали уже многие.
С.С. Аверинцев берет на себя трудную роль критика гиперкритического к другому и не рефлектирующиего о себе времени. Он решается не соглашаться с культурным временем – ради его же, времени, правды. Свою задачу он (с такими союзниками, как Балтазар и Гвардини) видит в восстановлении чувства меры, подорванного опытом тоталитаризма. Аристотелизм (христианский аристотелизм) как форма гражданского и культурного служения. |
