Я пытаюсь воспроизвести хронику римского карантина потому, что, вернувшись в Москву, я чувствовала себя гостем из ее будущего. Почему здесь люди стоят так близко друг к другу? – удивлялась я. Почему толпятся, почему сидят за столами и пьют кофе? К строгому пустому миру, оказывается, привыкаешь быстро. Послушание итальянцев предложенным мерам (их принято считать анархистами не хуже русских) меня изумило. Но и сама я в этих удивительных обстоятельствах стала совершенно послушной.
Я не могу сказать, что за быстрым отключением всего на свете стоял глубокий страх. В Риме его не чувствовалось. Случаев заболеваний и смертей было не так уж много. На Севере всё было по-другому. Теперь уже, здесь, читая известия из Бергамо, рассказы местных врачей, записки жителей, чувствуешь силу настоящей, великой беды. А Риме при мне было, я бы сказала, огромное ожидание неизвестно чего. О силе этого неизвестно чего, еще не пришедшего, можно было судить по тому, как в ожидании его прекращался ход вещей, обычных для нас, как смена дня и ночи.
Я не берусь сейчас судить о том, что значат такие перемены и что за ними следует. Мне кажется слишком очевидным говорить о таких вещах, как внезапно явленная в планетарном размахе хрупкость бытия, и личного, и общего, о которых мир как-то подзабыл. Мне кажется слишком очевидными рассуждения о том, что никогда прежде вся планета не увидела воочью собственную связность. Интересно, что в противостоянии беде эта связная цивилизация избирает стратегию все более жесткого разгораживания и замыкания отдельных зон. «Мы победили пространство и время» – и по побежденному нами пространству ускоренным шагом движется хворь и беда и смерть. Об этом ускоренном шаге успел подумать Гораций, когда оплакивал изобретение мореплавания. Но я никак не собираюсь говорить против цивилизации. Это она, современная цивилизация, размыкает то одиночество, в котором оказался бы человек, заперты в карантине, в прошлые времена. Нам остается открытым виртуальное общение, и им можно занять время не меньше, чем прежними «реальными» концертами, конференциями, ярмарками. Уединения не получится. Правда, и общих шествий – как в упомянутые чумные годы – тоже не получится. И общей символики уже не получится. Поэтому я и заговорила о странной серьезной происходящего: странной – потому что для нее нет готового чтения. Никто прежде в Европе не усомнился бы прочитать такое бедствие как гнев Божий и призыв к покаянию. Теперь об этом не заговорит и Папа Римский. Он заговорит – и говорит – о другом. О внимании человека к человеку, и особенно – к самому слабому из нас. О благодарности тому положению вещей, которое мы привыкли считать «нормальным» и обычным. О бережности и о надежде. О надежде в преддверии чего-то крайне необычного.
Я позволю себе закончить этот мой короткий рассказ только что написанными словами из послания архиепископа Павла Пецци: “Честертон сказал: «Люди, отмеченные знаком креста Христова, не унывая, ступают в темноту». Мне кажется, эти слова подходят всем нам. Мы не можем знать, что это за темнота, и сколько она будет продолжаться, но мы можем без боязни войти в неё, потому что нас сопровождает свет Христов, которым сияет Крест.”
|
