Прежде всего, я хочу поблагодарить Сергея Анатольевича Буковского: он сделал великий подарок и нам, современникам Валентина Васильевича Сильвестрова, и тем, кто придут после нас. Это глубокое и деликатное посвящение в мир Сильвестрова – музыканта и мыслителя. Можно представить, что уговорить Валентина Васильевича на такую авантюру было ОЧЕНЬ непросто. Его чуткость не то, что к фальши, но к малейшей смысловой грубости всем известна. Нужно было как-то убедить его, что ничего такого не случится.
В фильме, как я это вижу, три основных линии: Сильвестров – музыкант (съемка трех репетиций; авторское исполнение нескольких сочинений); Сильвестров – мудрец (а он именно мудрец, не философ; книги его бесед – одно из моих любимейших чтений); в фильме мы слышим эти его размышления о многом: о цивилизации – Вавилонской башни, о музыке, о мерцающем характере бытия… И видим, как они возникают: ненароком, между другими делами. И третья линия – среда обитанья, «место действия» его жизни и сочинительства. Оно не может не поражать своим контрастом с тем, что звучит в музыке и в мысли, да и в лице главного героя. Разруха, невзрачность, сиротство – всё как будто после какой-то войны. Городские пейзажи, интерьеры – во всем следы огромного бедствия. То ли оно еще не кончилось, то ли с его последствиями еще не начали справляться. И что же, это отсюда – «нежное и легкое», dolce e leggero качество сильвестровского звука? Как ни странно, может быть, так оно и обстоит. Потому что человеку – и миру – требуется то, чего нет. И это – чего у него нет – и дает ему художник и мыслитель. Нигде ТАК не было нежности, внимания, бережности и мирной тишины, как в советском и постсоветском мире. Так что это не контраст двух трудносоединимых начал, не отношения типа «несмотря на» (да, в такой разрухе, в такой нескладице человек может заниматься совсем другим!), а своего рода отношение разговора. Художник и мыслитель не «отражает» наличность: он дает ей ДРУГОЕ: то, чего у нее нет, чего она ждет – может быть, и не зная об этом.
Мне кажется, подобным отношением – разговора, ответа в разговоре – связаны и два других контрастных начала: поздняя музыка Сильвестрова – и то, что называется «современностью». Современным, актуальным принято называть то, к чему все привыкли как к «современному». В искусстве это – все виды причинения дискомфорта, все виды протеста, выпада, гротеска, пародии. «Сознательности», отрефлектированности (т.е. художник не забывает того, что он работает в пространстве профессионального искусства – и не устает это показывать). Плакатный масштаб, сверхгромкость, насилие как единственный вид силы и т.п. Так вот, Сильвестров современен именно потому, что делает того, чего у этой «современности» нет. И значит, то, что больше всего ей нужно (вспомним его слова в фильме об актуальности багателей, которые исполнят через сто лет, а нужны они в этот момент, когда создаются). Колыбельной, например, у этой современности нет. Голоса примирения и благодарности у нее нет. Жалости и нежности у нее нет.
И мы видим (фильм дает нам увидеть), как эта нежность достигается: в жестокой, в каком-то смысле безжалостной битве. Я имею в виду записи репетиций с хором (с тремя разными хорами) в Первом и Третьем фильме. Чего же так бескомпромиссно добивается автор? Невероятных малостей. Не mezzopiano, a sottovoce! – яростно объясняет Сильвестров. Не задержка на одном состоянии, а живые, быстрые переходы. Не «тихость», а вспышки тишины. Я не могу здесь (как и вообще в связи с В.В.Сильвестровым) не вспомнить мысли В.В.Бибихина, философа, чья современность так же парадоксальна. Его постоянную мысль об энергийности покоя. Без всех этих «малостей», микрочастиц, «микрофлоры», словами Валентина Васильевича, живой музыки Сильвестрова просто нет. Мы это отчетливо слышим, когда он добивается от исполнителя того, чего хотел – что, как он думает, «в нотах написано». Как будто статуя, которой до этого было пение, на наших глазах (в наших ушах) превращается в живого человека. Звук летит. Это так трудно, превратиться из статуи в живое окрыленное существо потому, что между первым и другим состоянием – огромный разрыв. Исполнителю приходится изменять какие-то коренные навыки.
Вероятно, здесь, в переходе в микроизмерение, и заключена революция Сильвестрова. В этом измерении классика оказывается преображенной. Прошу простить мое музыкальное дилетанство, но мне полидинамика Сильвестрова (о которой он постоянно говорит на репетициях) напоминает работу А.Веберна с «Музыкальным приношением» Баха, его оркестровку классической мелодии. Там мелодия обнаруживает политембровость, которой «обычный» слух не ожидал. Здесь, у Сильвестрова что-то похожее с мелодией делает полидинамика. Мелодия начинает светиться другим светом. Она как бы есть и одновременно не есть. Можно сказать: она вспоминается.
Повторю: это важнейшая вещь – обращение к «микрочастицам» выразительного, или – изумительная фраза Сильвестрова – «реликтовое излучение авангарда». Резкий разрыв с языком прошлого, который проделал авангард, был связан с онемением классического языка. Этот язык перестал говорить. Он стал общим гулом, в котором не слышно сообщения. Говорящим мог стать только решительно другой язык. К нашему времени этот «другой язык», язык разрывов, смещений, сдвигов, диспропорций и т.п., тоже перестал говорить. Он стал слишком привычным, предсказуемым. Что же остается? Пародировать его, передергивать, рассыпать и складывать в пустые коллажи – чем и занимается постмодерн. Обращение к микрофлоре, микронам выражения – отнюдь не вопрос техники. Это вопрос перемены состояния: и самого автора – и его слушателя (читателя, зрителя). Очень, очень мало кому на самом деле не только ВАЖНЫ «малости»: они просто незаметны. Отсутствия этих «малостей» современный человек не ощущает – и потому готов принять макет, модель за живую вещь. Для меня лично, признаюсь, работа Сильвестрова — это великое утешение. Это мир, где естественно быть внимательным, то есть бережным (а не делать «главное», оставляя «детали» на потом, на никогда).
И еще одна черта НОВИЗНЫ Сильвестрова, о которой я хочу сказать сегодня – и которую мне со всей ясностью показал фильм. Это его обращение к «допрофессиональным» временам. Авангард открыл архаику, «другое искусство». Но скорее его захватывали эти формы, их минимализм и сила, явно присутствующая в них, но темная для нас символика. Сильвестров думает о другом, о ГЛУБИНЕ того, что назовут «допрофессиональным». Человек-«непрофессионал» (в фильме разговор об этом связан с «украинским псалмопевцем» Тарасом Шевченко) создает свою вещь как бы другим органом, из другого, для другого. «Я изгонял из себя композитора», как однажды сказал Сильвестров. Уточнять, что значит такой экзорцизм, можно долго. Но я думаю, как раз в этом – задача современности. Вообще говоря, «непрофессиональное» всегда было и есть в вещах, которые выходят из своего времени – словами Сильвестрова, в вещах, которые «превышают стиль». Но именно теперь, во времена технического активизма, когда творчество уже трудно отличить от художественного дизайна, от профессионального конструирования, в унылой игре со «стилистиками», это звучит так радикально. Разоруженность, изгнание «авторства», «АМЕХАНИЯ» и «молчаливое согласие», о котором говорил философ В.В.Бибихин, – вот это новизна, по которой скучает современность. «Нигде как в целом мире не может иметь место существо человека, чистое присутствие с его основной мелодией, молчаливым согласием» (В.В.Бибихин. «Мир»).
Согласием и – добавим из сокровищницы В.В.Сильвестрова – светящимся прославлением. Как в «Аллилуии» и «Вальсе» из финала фильма. |
