У Андрея Битова много замечательных наблюдений. Например, об уме, который равен нулю. Там, где неумный человек будет вспоминать и применять к новому поводу уже известные ему вещи, умный останется перед реальностью ни с чем, будет исходить из ничего, начинать с нуля. В своем роде это эхо к аристотелевскому удивлению, с которого начинается мудрость. Не хочу обидеть других наших прозаиков, у них есть другие достоинства, но такой нулевой ум – поэтический и философский – был только у Битова. Из такого ума происходит и особое изящество его письма.
Что, я думаю, знак этого дара или навыка остаться перед реальностью ни с чем, остаться ничем? В ответ ему является нечто Совсем Другое: то, что у Джойса называется «эпифанией», что у Марселя Пруста Мамардашвили называл «растроганностью», tendresse. Некоторое озарение, явление реальности в чудесном свете, явление в себе другого – счастливого – существа: «Что это за существо, я не знаю… оно умирает, когда гармония перестает звучать, возрождается, когда встречает другую гармонию, питается лишь общим или идеей и умирает в частном, но в то время, пока оно существует, его жизнь приносит экстаз и счастье и лишь оно одно должно было писать мои книги» ( М.Пруст, «Против Сент-Бева»). Я не могу сейчас привести примеры таких прустовских «эпифаний» у Битова; особенно богаты ими «Уроки Армении». Но всегда, в мерцающей ткани его повествования мы можем ожидать этих световых вспышек смысла.
Андрей Битов написал одну из самых страшных – для меня, во всяком случае, – русских книг ХХ века, «Пушкинский Дом». Историю падения человека, которому известны эти «эпифании», его добровольное приобщение к враждебной мертвой и разрушающей среде. В «Пушкинском Доме» она звучит не как частная история, а как нечто всеобщее: бесславный конец эпохи, которую нельзя назвать славной (она не успела ей стать), но которая хотела войти в круг славных эпох, и знала, что это такое, и шла туда. |
|
