Никита Ильич. Обрывки воспоминаний
Впервые я увидела Никиту Ильича на учебной кафедре: он читал нам, второкурсникам, курс старославянского языка.
Он был совершенно непохож на всех вокруг, и это поражало с первого взгляда, с первого слуха. Все вокруг – то есть наши университетские преподаватели – вовсе не были на одно лицо, наоборот: очень, очень разные люди и разные ученые. Но в сравнении с Никитой Ильичом в них – неожиданно для меня – обнаружилось что-то общее, чего до этого я не могла бы заметить. У Никиты Ильича была другая осанка, другие жесты (таких я здесь не видела), другие обороты речи, другое обращение с голосом (подача звука, кажется, это называется), другой взгляд: очень внимательный, но как бы плавающий, огибающий того, на кого он смотрит, а не бьющий в него, как прожектор.
И реакции его были другими. Там, где мы чему-то возмущались, над чем-то смеялись или чего-то просто не замечали, он искренне удивлялся. Так он рассказывал, как впервые оказался на концерте Ансамбля песни и пляски Красной армии: «Вышли мужчины в хорошо сшитых военных френчах и ЗАПЕЛИ, НЕ СНИМАЯ ФУРАЖЕК! И плясали они тоже не снимая фуражек…» Рассказывал он это не без восторга. Бывает же такое!
Другой раз, прочитав в газете юбилейные стихи С. Михалкова (1977 год, 60-летие ВОСР) со строфой:
Всем конгрессам и сенатам
Скажем прямо, как всегда:
Занимайтесь вашим братом!
К нам не лезьте, господа! –
Никита Ильич с огорчением и удивлением сказал: «Ну как же так? Это же очень невежливо!»
Никита Ильич появился у нас из другой России, он нес ее в себе и по нему о многом можно было догадаться, многое узнать о ней (не из кино, не из книг, которые создавались о «былой России» здесь и здешними людьми, а из первых рук). И чему-то по возможности научиться. В участниках его многолетнего семинара по славянским древностям я всегда узнаю знакомое «толстовское» внимание к собеседнику и нездешнюю обходительность (во всяком случае, попытки такой обходительности). Излишне говорить, что при этом ничему этому, никакому «хорошему тону» он никого специально не учил. Просто его пример был слишком увлекательным. Хотелось – особенно мальчикам – вести себя, как он.
Конечно, и его старославянский курс был совсем не похож на то, как нас учили тому же старославянскому на семинарах. Никита Ильич открывал нам не только собственно предмет, язык первых славянских кодексов, но саму славистику – как науку, как большую общую работу многих исследователей, старых и новейших (по преимуществу зарубежных). В дальнейшем, уже на семинарах, он предлагал нам читать эти труды в оригиналах (переведено было немногое), излагать и обсуждать. Однажды он поручил мне прочесть какую-то статью по-словенски и через неделю изложить ее.
– Но, Никита Ильич, я ведь не знаю словенского!
– Тогда через три недели, – ответил Толстой.
Предполагалось, что мы должны суметь прочесть необходимую литературу на любом славянском языке. Но о его педагогических принципах надо было бы рассказывать отдельно…
Через год после старославянских лекций Никита Ильич впервые пригласил меня домой. В доме Толстых (и в городской квартире, и в Вербилках, на даче) принято было принимать учеников, оставлять на ужин, щедро снабжать книгами из домашней библиотеки. При этом сам Никита Ильич их непременно оборачивал, и очень умело. Выписывал имя автора и название на оберточной бумаге.
– Не беспокойтесь, Никита Ильич, я сама оберну!
– Обернете… обернете… – с интонацией некоторого сомнения отвечал он и продолжал ловко орудовать ножницами.
Но в тот первый раз я просто умирала от страха. Стояла крещенская стужа – и для смелости по пути я съела мороженное прямо на улице. Почему-то я решила, что это поможет. После этого голос у меня пропал окончательно. Так что разговор со мной Никите Ильичу пришлось вести одному на два голоса. Выглядело это так. Мы сидели в его кабинете; перед глазами у меня была акварель, Холстомер работы Софьи Андреевны, как пояснил Никита Ильич.
– Вы знаете, Оля, поэзия – это дар Божий, я говорю это в прямом смысле. А надо ведь делать что-то, чтобы быть как все… чтобы перед другими не было стыдно… просто работать…
(после моего нечленораздельного хрипа):
– Вы хотите сказать, что со стихами тоже нужно работать? Но сама работа над стихами – тоже Божий дар. А вот просто работать… Ну как Чехов был врачом…
– Вы хотите сказать: А Лев Николаевич? Лев Николаевич работал помещиком. Это очень трудная работа. Ему из области или района никаких указаний не присылали. Все самому надо было решать…
Я успела подумать, что, наверное, чтение в душе – наследственный дар Толстых. Все мои непроизнесенные ответы Никита Ильич прочитывал безошибочно. Так Лев Николаевич читал в душе Холстомера. Разговаривал на два голоса он довольно долго.
Смысл же всей этой беседы состоял в том, чтобы убедить меня серьезно заниматься филологией. А филологией Никита Ильич считал прежде всего то, что называют черной работой: подготовка словарей, комментарии, архивные разыскания…
– Мысли о времени и пространстве – это уже потом, это можно успеть на поезде в Тарту, – заметил он.
С Тарту и структурной школой у Никиты Ильича были самые добрые отношения; так что ничего ядовитого в его замечании о поезде в Тарту видеть не стоит. Но научить он хотел подробному, детальному, предметному исследованию – ДО всяческих обобщений и «идей». Просто внимательному и добросовестному. Мою первую у него курсовую он похвалил не за какие-то «идеи» (а «идей» у меня было куда больше, чем познаний!), а за то, что в польской сноске слово «славяне» у меня было написано с заглавной буквы. Это была ссылка на «Kultura ludova Słowian» Казимира Мошинского.
– Вы не упустили, что названия наций по-польски пишутся с заглавной!
Среди тем, которые Никита Ильич поставил на своем семинаре по этнолингвистике (с этого семинара, видимо, и началась та огромная программа изучения традиционной культуры славян, которая через много лет привела к созданию уникального пятитомника «Славянские древности. Этнолингвистический словарь под общей редакцией Н.И. Толстого», 1995–2012), я выбрала такую, которую по обстоятельствам того времени нельзя было называть своим именем: Погребальный обряд и архаические представления славян о смерти. Тема смерти в советской культуре была табуирована. Когда по рекомендации Никиты Ильича я должна была ехать в Тарту на студенческую конференцию, мои тезисы на эту тему были решительно отвергнуты кафедрой. Никита Ильич, однако, не отступил. Он попытался убедить заведующую кафедрой, что это тема «не такая печальная»: «Любезная Клавдия Васильевна, ведь жизнь не кончается смертью! Именно для этого и исполняется обряд похорон». Этот довод, однако, только напугал ответственных лиц еще больше. И Никита Ильич пошел другим путем.
Он вручил мне два листа, написанные от руки его удивительным убористым почти рисованным почерком, своего рода полууставом, и сказал:
– Вот, Оля, я написал ваши тезисы. Вам придется их перепечатать на машинке, уж извините. Я подумал: вы не сумеете приспособиться к их менталитету, поэтому я написал это за вас.
Написано на листах было что-то чрезвычайно лингвистическое, со знаками реконструкции, с наглухо маскирующим названием: «Об одном архаическом…». Тезисы на кафедре приняли, и я впервые поехала в Тарту. Неловкость случилась потом: эти тезисы, написанные Н.И. Толстым, в тартуском сборнике трудов конференции оказались напечатанными под моим именем! Такой получился плагиат.
В следующий раз в Тарту мы были уже вместе, на взрослой конференции – или Зимней школе. И там началась новая история, начало которой тоже положил Никита Ильич…
А вот как Никита Ильич сделал так, что я оказалась в аспирантуре Института славяноведения в секторе Вячеслава Всеволодовича Иванова. К этому
времени, закончив Университет, я уже несколько лет вела жизнь советского безработного и возвращаться к регулярной научной деятельности не собиралась. И вот однажды утром меня разбудил звонок Никиты Ильича.
– Вы знаете, Оля, – сказал он, – есть воля Божия, а есть перст Божий.
Я согласилась с этим. Никита Ильич продолжал:
– И бывают такие обстоятельства, что перст ясно указывает на волю. Вот сейчас вам позвонит Вячеслав Всеволодович, скажет, что у них есть место в аспирантуре – и предложит вам на него поступить.
Никита Ильич продолжал (опять как бы на два голоса, после моего растерянного молчания):
– Если вы откажетесь, вы никого не удивите. А ведь вы говорили, что поэзия должна удивлять!
И в самом деле, через пять минут позвонил Вячеслав Всеволодович Иванов, с которым мы до этого момента не были знакомы.
А напоследок я вспомню один из рассказов Никиты Ильича. Этот рассказ никак не связан со славистикой. Но в этой истории Никита Ильич мне видится как живой. Сколько такого рода историй с ним случалось!
– На эскалаторе, идущем вниз, передо мной стоял человек с огромной сеткой апельсинов. И вот пара апельсинов у него выпала. Он не заметил и пошел дальше. Я подобрал апельсины и хотел ему вернуть. И пошел за ним. Но он шел все быстрее и быстрее, и я уже боялся, что он войдет в поезд и я не успею ему их вручить. Так жаль! Мы уже бежим… И все-таки я его догнал. Вот, дескать, ваши апельсины…
Он посмотрел на меня внимательно и спрашивает:
– Вы, наверно, колдун?
Я сказал:
– Нет, что вы.
Тогда он подумал, помолчал и говорит:
– А вы не согласитесь моего сына крестить? У нас через неделю крестины.
– Непременно! – ответил Никита Ильич. – Я очень люблю быть восприемником! |
|
