Просвещение думает о человеке очень высоко, что по природе человек тянется к добру, если ему не мешают. Оно не принимает всерьез мысль о грехопадении, но и сотворение человека по образу Божьему ему тоже не нужно. Просвещение верит, что человека можно сделать самим собой силами универсальной этики и разума, который разгоняет предрассудки и пороки, не встречая препятствий.
XIX и особенно XX век показали, что такие препятствия есть. Изучение архаических культур открыло мифологическое сознание, которое оперирует не рациональными понятиями, а образами и метафорами. Человек столкнулся в себе самом с тайной. Оказалось, что тьма может быть привлекательна, что сила влечет человека независимо от того, добрая она или злая. Внесознательное начало, воля гибнуть и жажда насилия оказались внутренними свойствами человека. Вышедший из подполья миф предложил вместо «скучного» гуманизма с его «плохо» и «хорошо» таинственную тьму, притягательную своей жизненной силой. С мифологическим сознанием и восторгом перед ним, с торжеством темного дионисийского начала были связаны традиционалистские и фашистские движения в Европе.
Ответом на гуманистическое возвышение человека стала антропология презрения к личности, испытанная тоталитарными режимами XX и XXI века. Причем помимо нацистского и коммунистического, современные христианские мыслители разглядели в истории и третий, неидеологический тоталитаризм, ключевое слово которого — «эффективность», так же подчиняющая человека, как классовая и национальная идеи.
Ханна Арендт видела антропологическую предпосылку тоталитаризма в «террористической гипотезе о человеке», согласно которой человек — бесконечно податливое существо, состоящее из низменных стремлений, преимущественно страха и корысти. Если Просвещение не знает в человеке первородного греха, то тайная полиция только это о нем и знает.
Аушвиц и ГУЛАГ экспериментально доказали глубинную поврежденность человека, опровергли тезис Просвещения о его доброй природе, но при этом оставили своих непосредственных участников с чувством личной невиновности за происшедшее, с унаследованной от Просвещения привычкой объяснять и оправдывать человека внешними причинами.
Если на самом деле человек такой — греховный и невиновный, всегда объяснимый извне, то в качестве рабочей гипотезы остается только современная «терапевтическая антропология», которая видит в человеке не художника, не мыслителя, не образ Божий, а лишь «пациента»: он плохой, но ведь у него тяжелые условия. Такое «циническое доброе отношение к человеку» — похмелье после крушения антропологии Просвещения.
Свидетели истории XX века, такие как Ханна Арендт, Дитрих Бонхеффер, стали искать оправдания человека. Возможен ли новый христианский гуманизм? Возможно ли, сталкиваясь с законом греха, выраженным в словах апостола Павла «я творю не то доброе, которое хочу, но злое, которого не хочу» (Рим 7:19), не терять веры в человека? Возможно ли видеть в нем того, кто, согласно христианскому откровению, способен вместить Бога?
Поэзия, которую не рассматривали с антропологических позиций, дает основания для антроподицеи, ставит вопрос о составе человека, она что-то о нем говорит. Человек для себя — это прежде всего труд, но не в том расхожем смысле, в котором труд противопоставляется дару. Это «дар труда» и «труд дара». Человека в человеке всегда как будто еще нет. Он не данность, он заданность. |
