Я хотела сказать, что поняла с самого начала весь вопрос по-другому и думала, что мы просто не будем обсуждать таких вещей, как богословская педагогика, как академическое изучение догматики, допустим (с чего начал Андрей Десницкий). Я думала, что мы будем говорить о богословии как о некотором живом и, я бы даже не сказала, исключительно интеллектуальном процессе (пока все время идет речь только об интеллектуальном) – и тем более не о рефлексивном (а здесь постоянно говорят о рефлексии). Ведь совсем не обязательна рефлексия для богослова! Для преподавателя – да, для историка богословия – да, но для самого богослова, богослова богословствующего, извините меня, рефлексия совсем не обязательна! Да, обучение богословским азам теперь занимает очень небольшое место по сравнению со Средневековьем, маргинальное, можно сказать. Не каждый образованный человек теперь обязан изучать традиционное догматическое богословие. Это понятно. Но если мы говорим о богословии как о творческом занятии – а именно о нем я только и думала, о творческом, потому что оно связано с Творцом: не потому что человек выступает здесь как «творец», а потому что то, с чем он соотносится, чему он посвящает жизнь и мысль, – это Творец. И это значит, что простых и готовых ответов тут быть не может: о никогда не отношение к Творцу – это бесконечная возможность. Вот, кстати, одна из важнейших богословских тем: внимание к Творцу, который не перестает творить, – а не к Богу теизма, оставшемуся в «Прологе на небесах». И тут я думаю, что как раз новейшее время открывает необыкновенно богатые перспективы для богословов. Чудесные возможности для живого богословия содержит в себе наше время. Богословие ХХ века избавилось от многих ограничений прошлого – так же, как и естественные науки. Странное сближение?
Все здесь рассказывали истории, и я расскажу. Она объяснит то, что я имею в виду. Мне однажды, в конце прошлого тысячелетия пришлось участвовать в очень интересном симпозиуме, «Цивилизация постмодерна». Его организовала церковь, для того, чтобы узнать мнение «экспертов»: как видят нынешнюю ситуацию физики, экономисты, искусствоведы и т.п. Приглашены были не обязательно католики, даже не обязательно христиане: просто те, чье мнение в своей области авторитетно. Уже потом эти материалы должны были быть собраны и переданы куда-то в церковные культурные инстанции. И что интересно: все, кто говорили о гуманитарных вещах, о философии, об искусстве постмодерна, – все они были пессимистичны, все говорили о крушении, деградации, слабости современной мысли и современного «имажинария» (только социологи были бодры, и недаром: как заметил французский мыслитель Ф.Федье, у нас осталось две гуманитарных области: социология и психология, они теперь заменяют собой и лингвистику, и историю, и теорию литературы и т.п., и т.п.). Зато в контраст гуманитариям представители естественных наук говорили о «нашем времени» с энтузиазмом.
Ничего нового, а старое забыто! Связь с прошлым (даже с классическим модерном) оборвана. Так можно обобщить выступления гуманитариев. Но естественники говорили прямо противоположное: новые перспективы, новая свобода мысли. Они говорили: мы освободились от наших ужасных пут, от неписанных догм сциентизма. Физик может теперь, в частности, исходить из креационизма, и это ему дает новые возможности. Как мне объяснил один английский математический физик: Ньютон исходил из идеи скупого бога, который создал мир, а дальше этот изначальный импульс только слабеет и гаснет. А современная физика сверхгорячих частиц видит другую картину мира, которому дана возможность возрастать. Она исходит из образа щедрого бога: частица в движении приобретает больше, чем она имела в начале! Мне кажется, это восхитительно – и это богословская мысль. И это, по-моему, продолжает мысль отца Петра о том, что чисто богословские мысли могут прийти «извне» – вот такие, о природе Бога, не больше не меньше, щедрый Он или скупой. Творил ли Он все беспомощным и тленным – или сообщал творению какую-то огромную силу и возможность жить и расти.
Так что, слушая ученых естественников, я думала, что и богословие от многих своих старых пут может освободиться. От тяжелого школьного духа, который вообще-то совсем необязателен для богословствования, от «метафизики» (как это делает Христос Яннарас, давая православное прочтение хайдеггеровской мысли о бытии и времени), от привычки раскладывать всё по полочкам, оперировать категориями, заимствованными из античной философии… Богословие наших дней может присоединиться к новому, условно говоря, посленьютоновскому неевклидову сознанию, к мысли о движении и мерцательности бытия. И это совершенно не значит отмены изучения всего, что сделало классическое богословие, наоборот: это открывает все большую глубину древних богословских положений, которые исходят из немыслимых для «ньютонова ума» соединений несоединимого (а богословские утверждения непременно таковы, начиная с догмата о Богочеловечестве).
И я думаю, что богослову незачем говорить, если он не отвечает на какой-то насущный и неотвеченный вопрос. Отвечает себе в первую очередь. А таких насущных вопросов перед нами множество. Вот здесь назвали вопросы справедливости у современных философов. Есть и такой вызов современности… я назвала бы его новым иконоборчеством. Я думаю, мы живем в иконоборческое время – но не в том смысле, в каком оно было иконоборческим в Византии, когда икона отвергалась как незаконное поклонение веществу (дереву, краске и т.п.). Сейчас наоборот: то, что не принимается, это не «заземление» святого и трансцендентного в иконе, нет. Здесь, в нашем времени, есть неписаный, но категорический запрет на то, чтобы пытаться увидеть божественное в мире, в человеке и не только в человеке. Запрет «повысить» в смысле то, что называется реальностью. То есть увидеть ее благость. Мне пока трудно это членораздельно выразить.
Я согласна с Маргаритой Васильевной, что антропология – важнейшая тема современного богословия. Здесь так мало еще сделано! «Что есть человек, что Ты помнишь его», словами псалма. Я добавила бы к этому еще одну тему: космологию. Природа была христианской мыслью почти забыта или поставлена под подозрение (связь с языческим). Божественная сила и красота в творении, творение как евхаристия – это тема будущего богословия. Ей занимается Иоанн Зизиулас. И, конечно, этические темы, которые поставил ХХ век: жестокость, насилие… Это влечет за собой некоторое изменение привычной мысли о грехе… Об этом тоже надо каким-то образом думать. Я убеждена: без богословской сердцевины всякая мысль не интересна, для меня, во всяком случае, она просто не интересна.
И еще мне кажется, что, хотя это скорее окраина того, что я считаю богословием, но тем не менее, одна из важнейших задач русского богословия – это что-то сделать с железным занавесом, который опущен в сознании церкви и в сознании любого православного. Он не может себя мыслить как христианин среди христиан, он не мыслит себя как православный среди людей. Это постоянное противопоставление – здесь мы, а здесь все другие – оно уже стало богословской ошибкой. На месте человека у нас религиозная идентичность. Без такого занавеса человек будет православным, по-настоящему православным. Он будет чувствовать, что связан со всем миром. В путешествиях по Европе и Америке сколько раз я видела эту «всемирную отзывчивость» христианства. Где-то землетрясение или наводнение на каком-то экзотическом острове – и тут же в приходах развешивают объявления: завтра мы молимся о жителях этого острова… И все приходят молиться – не за католиков, а просто за людей, терпящих бедствие. Вы видели что-нибудь подобное у нас? Этого ощущения всеобщей связи у нас вообще нет. Еще и порадуются: так им, грешникам, и нужно! Вот чего бы мне хотелось: чтобы у нас научились видеть человека как человека прежде всего.
***
В обсуждении также приняли участие: о. Петр Мещеринов, Игорь Чубаров, Андрей Десницкий, Анна Шмаина-Великанова, Дмитрий Узланер, Ирина Дуденкова, Светлана Коначёва, Маргарита Шилкина. Вели круглый стол Ирина Чечель и Александр Марков.
Москва, 14 января 2016 года. |
