То, как легко бытовой сюжет переходит у Рембрандта в библейскую сцену, а человек с улицы становится действующим лицом Священного Писания, так, что мы часто не можем отличить у него библейский сюжет от рабочего наброска с натуры, говорит нам не только о том, как Рембрандт читал Библию
(до него, похоже, так ее не читали; художники, во всяком случае), – но еще больше о том, как он читал жизнь и человека. Человек у него всегда живет в Библии. Когда он обнимает жену или проверяет вес монет, просит подаяния у дверей или выходит подать нищим – все это происходит там, в пространстве между входом и выходом. Перед неотступными глазами Зрителя, которого он надеется когда-нибудь увидеть своими глазами. То есть – здесь.
Я не раз уже в этих письмах вспоминала икону, и без достаточных объяснений: что общего у косматого рембрандтовского письма и иератического, насквозь символичного, стройного мира классической иконы? Одно: это точка некоего существенного, посмею сказать, таинственного общения. Это откровение общения. Две величайшие иконы письма Рембрандта – внеконфессиональные, внехрамовые, в слабом и неясном свете повседневности, написанные слабеющей рукой уже, быть может, подслеповатого Рембрандта, – освещают нашу современность: «Песнь Симеона» и «Возвращение блудного сына». Мы опознаем их сообщение как несомненно христианское. Люди других традиций узнают их как родное.
Георг Зиммель пытался выразить трудноуловимую словами религиозность Рембрандта. Он предлагал от конкретности, вещественности
содержаний веры перейти к вере как внутреннему движению, энергии, своего рода élan vital. Иначе говоря, видеть в религии не отдельную часть жизни человека, жизни эмоциональной, интеллектуальной, социальной, и не ее плод, а ее корень или строительный материал: ее теплоту.
Дело не в сюжетах, библейских или нет, дело в самой этой живописной и зрительной ткани, в ее энергии. Об энергии во времена Зиммеля, в двадцатые годы много думали. Нам физика подарила еще одно представление, освобождающее из тюрьмы старой картины мироздания: представление поля. Не предмет, а силовое поле – так выглядит зримое в пластической ткани Рембрандта. В ней и благодаря ей мы узнаем жизнь, обыкновенную здешнюю жизнь как внимание, терпение, согласие, узнавание, готовность, надежду, просьбу. Дело не в сюжетах и содержаниях. Дело в том, что «глаза мои увидели»; «мои, не другого». Дело в том, что «мы видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши» (1Ин 1,1). Мы видели, благодаря Рембрандту, что жизнь имеет молитвенную природу.
Энергия, поле, среда общности. Рука Христа в «Воскрешении Лазаря», поднятая как будто не Им, а в Нем и неожиданно для Него, как сверхмощный магнит, поднимает Лазаря из ямы смерти. Это сила воскрешения. С той же непреодолимой силой лежат руки Отца на спине Блудного Сына: это сила
благословения. То же напряжение движется между исчезающим лицом Симеона и возникающим лицом Младенца – это сила верности и исполнения обещания. Это мир, в котором последнее слово никогда не будет сказано.
(Из восьмого письма) |
