Чтобы бежать по лучшим водам, поднимает паруса
кораблик моего гения,
оставляя позади жесточайшую пучину.
И я буду петь о втором царстве,
где человеческий дух очищается
и становится достойным взойти в небеса.
Но здесь пускай воскреснет мертвая поэзия,
о святые Музы, ибо я – ваш,
и пускай приподнимется Каллиопа,
сопровождая мое пение тем звоном,
который для несчастных Сорок
стал ударом и приговором.
Сладостный цвет восточного сапфира,
собираясь в ясном пространстве
среды, прозрачной вплоть до первого круга,
вернул глазам моим наслажденье,
едва я вышел из мертвого воздуха,
сдавившего мне глаза и грудь.
Прекрасная планета, помощница любви,
весь восток заставила улыбаться,
затмевая Рыб, своих спутниц.
Я повернулся направо, изучая
другой полюс, и увидел четыре звезды,
которых не видел никто, кроме первых людей.
Небо, казалось, веселилось их огнями:
о вдовая северная земля,
тебе отказано ими любоваться.
Когда я оторвался от их созерцанья,
немного повернувшись к другому полюсу,
туда, где уже исчезла Колесница,
я увидел рядом одинокого старца,
чей вид внушал такое почтенье,
больше какого и сын не питает к отцу.
Длинная борода, смешанная с сединой,
была у него, и такие же волосы,
падавшие на грудь двойной волной.
Лучи четырех святых огней
украшали светом лицо его – так,
что мне казалось: передо мной солнце.
«Кто вы, против теченья слепой реки
совершившие побег из вечной тюрьмы?»
сказал он, шевеля почтенным опереньем.
«Кто вас вывел или кто нес перед вами свет,
выходя из непроглядной ночи,
из вечной черноты преисподней?
Или рухнули законы бездны?
Или в небесах изменили новый указ,
если вы, проклятые, пришли к моим ущельям?»
Тут мой вожатый быстро обхватил меня
и словами, и руками, и знаками
сделал почтительными мои колени и веки.
Затем ответил: «Не моей силой я пришел.
Госпожа спустилась с небес, и по ее просьбам
я сопровождаю этого человека.
Но если ты хочешь, чтобы я рассказал больше
о нашем положении, и каково оно на деле,
то и я не могу хотеть тебе отказать.
Этот человек еще не видел последнего вечера,
но, по своему безумию, был к нему так близок,
что уже недолго оставалось ждать.
Итак, как я сказал, я был к нему послан,
чтобы спасти его, и не оставалось другого
пути, кроме того, в который я пустился.
Я показал ему все погибшее племя
и теперь собираюсь показать души,
которые очищаются под твоим надзором.
Как я вел его, долго было бы рассказывать;
свыше нисходит сила, которая мне помогает
привести его сюда, чтобы увидеть тебя и услышать.
Будь же благосклонен к его приходу:
он идет, ища свободы, а как она драгоценна,
знает тот, кто ради нее отказался от жизни.
Ты это знаешь, ибо ради нее не была тебе горькой
смерть в Утике, где ты оставил
рубище, которое в великий день еще просияет.
Вечных законов мы не нарушали:
ибо он – живой, и меня не держит Минос.
Я из того круга, где чистые очи
твоей Марции, которая и теперь еще просит тебя,
о святое сердце! считать ее твоей.
Ради ее любви снизойди к нам!
Позволь пройти по семи твоим царствам.
Я вернусь и расскажу ей, как благодарен тебе,
если ты позволишь помянуть твое имя там, внизу».
«Марция так дорога была моим глазам,
когда я был там, – отвечал он, –
что все, чего бы она ни просила, я исполнял.
Но теперь, когда она обитает за злой рекой,
ничем она меня уже не тронет: таков закон,
который был издан, когда я оттуда вышел.
Но если небесная госпожа тебя вызвала и ведет,
как ты говоришь, лесть уже ни к чему,
довольно, чтобы ее именем ты меня просил.
Иди же и смотри опояшь его
поясом из гладкого тростника, и омой ему лицо,
чтобы стереть с него всякую грязь,
ибо не подобало бы с глазами, захваченными
какой-либо мутью, явиться перед первым
служителем, из тех, что из рая.
Этот островок по самому краю,
там внизу, там, где в него бьет волна,
растит тростник в прибрежных затонах.
Никакое другое растение – богатое листвой
или с крепким стволом – не может там жить,
ибо не умеет уступать ударам прибоя.
После этого не возвращайтесь сюда;
солнце, которое уже встает, покажет вам,
как идти на гору самым легким путем».
И так исчез. И я поднялся с колен
без слов и бросился
к моему вожатому, спрашивая его глазами.
И он начал: «Сынок, иди следом за мной.
Повернем назад: здесь начинается спуск
этой равнины к побережью».
Заря побеждала час заутрени,
убегавший прочь, так что издалека
я различил трепетание моря.
Мы шли по безлюдной равнине,
как тот, кто возвращается на потерянную дорогу,
без которой всякий путь кажется ему напрасным.
Когда мы оказались там, где роса
борется с солнцем, отыскав место,
где под легким бризом она медленнее редеет,
обеими ладонями по рассыпанным влажным травам
бережно проводил мой учитель.
И я, внимательно следя за его искусством,
подставил ему щеки, залитые слезами.
И вот он открыл мне до конца
тот цвет, который спрятал от меня ад.
И мы побрели по пустынному берегу,
от века не видавшему, чтобы плыл по его водам
человек, который сумел вернуться.
Там он опоясал меня, как было угодно другому.
О чудо! Как только он выбирал
смиренный стебель, точно такой же
мгновенно являлся на месте сломанного. |