Письма русского поэта о голландском художнике «из прусской глуши, с бранденбургской равнины, которая идет и идет вдаль, на восток» обращены к многолетнему понимающему собеседнику автора, философу Владимиру Бибихину. То, что адресат умер 13 лет назад, не отменяет его собеседничества. Как и положено настоящим собеседникам, он продолжает задавать направление мысли и речи – и создавать пространство понимания.
Со своим собеседником Ольга Седакова говорит не только – и даже не столько – о Рембрандте. Речь тут – об особенном способе работы с бытием и небытием, которым в руках Рембрандта оборачивается живопись, о взаимодействии зрительных образов с реальностями – видимой и невидимой.
Можно было бы сказать – о живописи как разновидности философствования, – но с важной оговоркой: это «философствование» не умом – не им одним, не им в первую очередь, но всем включающимся в акт видения человеческим существом – всей, в пределе, его полнотой. То есть не столько – да и совсем не – об «умозрении в красках», сколько… просто о зрении. О зрении как таковом. Правда, понятом так расширенно и углубленно, как оно понимается редко. Почти никогда.
Рембрандт же дает для понимания зрения этого рода столько оснований, сколько, может быть, никто другой из его коллег-живописцев. По крайней мере, для автора писем он в этом качестве красноречив и внятен более прочих.
По замыслу автора, это – никоим образом не о личном восприятии картин Рембрандта. Никакой лирики. «Мой Рембрандт»? Упаси Боже от всех этих «моих"!" Поэту важен здесь поиск выходов к надличному, надсубъективному. Правда, видение этого общего все равно получается глубоко индивидуальным – ни у рядовых зрителей, ни у искусствоведов не в обычае задавать живописи и живописцам таких вопросов. Седакова же с помощью своего героя вступает в область смыслов, открытую по большей части поэтам и мистикам. Происходящее в этой области лучше всего – угадывать, и самые верные помощники тут – интуиции и образы.
Рембрандт – лишь проводник туда. Его самого видеть, собственно, и не надо – поэтому в путешествие вслед за своим проводником поэт и отправляется «с закрытыми глазами». Смотреть надо сквозь него, дальше, на то, на что он указывает. «Живопись зрелого Рембрандта <…> очень быстро становится невидимой – и невидимой целиком, не оставляя на зрительной поверхности ни черт лица, ни клочка от своих кружев, ни складки от своего бархата, ни теплых жемчужин, похожих на это всё, собранное вместе и сведенное к своей праформе. К маленькой сфере, к неяркому световому шару». <...> |
