«Сестра моя – жизнь», «Поверх барьеров» – потрясающие книги 1917 года. Сам Борис Пастернак от них потом как-то пытался отмежеваться, он находил в них лишнюю сложность и спутанность, но как раз эта «спутанность» и была совершенно необычайным новым словом в русской поэзии. Наш выдающийся филолог Вячеслав Всеволодович Иванов как-то сказал, что такое впечатление, что до книги «Сестра моя – жизнь» русская поэзия была как будто то ли глуховата, то ли подслеповата, а здесь появилась совершенно другая выразительность и какое-то другое зрение. Несомненно, у предшественников Пастернака всё было в порядке и со слухом, и со зрением. Чего они не могли – это передать настолько стереоскопичного, живого мира, шевелящегося, динамичного, каждую секунду иного. Как он говорит о саде:
Он ожил ночью нынешней,
Забормотал, запах…
Читатель Пастернака видит, что он окружён живыми вещами, которые между собой вступают в постоянное взаимодействие, переходят границы, свет «пачкает нам рукава». В самих названиях книг «Сестра моя – жизнь» и «Поверх барьеров», можно сказать, содержится манифест Пастернака-поэта и Пастернака-человека.
О происхождении этого словосочетания «сестра моя – жизнь» написаны исследования. В частности, за этими словами просвечивает Франциск Ассизский с его «Песнью брату Солнцу»:
Хвала Тебе, Господи Боже мой, о всех твореньях Твоих,
и прежде всех – о господине брате Солнце,
…о брате нашем Ветре…
и так далее.
У Пастернака все эти францисковы братья и сестры, все творения как бы обобщились, слились в одну «сестру жизнь». Это необыкновенное единство с миром до Бориса Пастернака не звучало ни в русской, ни, я думаю, в мировой поэзии. Как и сметание всяческих граней, барьеров в сборнике «Поверх барьеров».
Он пришел в поэзию с совершенно своим взглядом, со своим чувством, которого тоже не было до него. Один из первых критиков написал (и это очень понравилось самому Пастернаку), что его стихия – это панегирик, что его стихи – это какие-то восхищённые гимны, о чем бы они не были: они могут быть и о тоске, и о каких-то странных поворотах судьбы, но вы всегда слышите восторженный и хвалебный голос. При всех значительных переменах, которые случались в поэзии Пастернака на протяжении его жизни, установка осталась той же. В поздних более спокойный голос, более упорядоченная речь – но восторг тот же:
Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса.
Да, музыка его поэзии – музыка сплавленного звучания:
О свежесть, о капля смарагда
В упившихся ливнем кистях…
Но под «музыкой» стиха я имею в виду не звучание, не фонику, а связь и перекличку образов, легкость, с которой возникают метафоры, сближения… Композиция импровизации. Его способность импровизировать кажется ничем не ограниченной.
Да, первое, что я бы сказала о Пастернаке, – это острейшее чувство даровитости или таланта, ясного, как Божий день:
Талант – единственная новость,
Которая всегда нова.
Читая Пастернака, ты чувствуешь все время эту неистощимую стихию даровитости, в сравнении с которой другие авторы кажутся, скажем так, не слишком одаренными. У них другая температура, другая скорость. Этот пастернаковский дар очень близок к темпераменту. Само слово «темперамент» в поэзии, кажется, не появлялось до Пастернака, а у него это очень важное слово, оно значит почти то же, что душа. Как в стихотворении из книги «Сестра моя – жизнь»:
Достатком, а там и пирами,
И мебелью стиля жакоб
Иссушат, убьют темперамент,
Гудевший, как ветвь жуком.
Вот там (в первых стихах, о которых у нас шла речь) ветвь намокает воробышком, а здесь она гудит жуком. Этот темперамент он чувствует и в себе, и в мире, и это как бы всех сближает. Очень горячее чувство.
Мои телячьи бы восторги,
Телячьи б нежности твои.
Похожего на него поэта нет, я думаю, ни в какой европейской поэзии. |
