«Как садовник у сада, у земли – хвала». Хвала стоит в центре поэтики Ольги Седаковой, так же как отношения дара и благодарности находятся в центре ее антропологии. Это естественным образом ставит поэзию и мысль Седаковой в контекст большого философского разговора современности: от Хайдеггера и Ханны Арендт до дискуссий о даре во французской феноменологии.
Понимание самого дела и удела человека как хвалы связывает Седакову с той линией поэзии высокого модернизма, к которой принадлежат Рильке и Мандельштам.
Хвала – это не просто исполнение древнейшей гимнической роли поэзии, но восстановление в акте благодарности сокрытого иначе дара. Хвала указывает на фундаментальную способность человека, которая может быть обнаружена в поэтической речи. Хвала есть одновременно и нужда, и утоление нужды.
Данность поэтического стоицизма отказывается от желания, поскольку признаёт его плодом иллюзий или эгоцентрических заблуждений. Человек склоняется перед тем, что сокрушит его желания – склоняется, не принимая. Он может даже обличать эту мощную силу, но именно она остаётся данностью, точкой отсчета.
В стихах Седаковой сама данность, открывающаяся говорящему и вызывающая его речь, в принципе, не дана как статичное положение вещей. Это какое-то катастрофическое во всех смыслах сообщение. Не дурное, а именно катастрофическое, резко меняющие масштабы, разрушающее непрерывность видения.
Говорящий способен захотеть того, что страшнее всего – прямого пути к цели желания, к самой обнаженности желания, просьбы, нужды всех. Хвала обращена именно к источнику этого желания. Это движение, как бы противоположное «поклонению данности», принятию того, что есть в заведомо нежеланном, но только терпимом мире.
Но в поэзии Седаковой главное событие заключается именно в том, что говорящий обнаруживает, что хочет быть сокрушён, что не нужно выбирать между желанием и претерпеванием, но в самом страдании открывается желанное.
(из доклада Виктории Файбышенко)
***
Финальное стихотворение цикла «Начало книги» «Всё, и сразу» выражает почти с гимнической силой ту интуицию «беспредельного нового», к которой автор шел с самого начала, перебирая многочисленные образы бесконечности («неоглядный дождь», «бездна милосердия», «невероятное счастье»), но в конце концов придя к чистой апофатике.
В статье «Европейская традиция дружбы» Седакова трактует дружбу как «радость понимания целого, ВСЕГО», и это понимание «выражается не в конкретном знании, а в восхищенном изумлении» . Эти слова в целом повторяют мысль Хайдеггера об «истинном бытии как епифании всего», но в стихотворении «Всё, и сразу» они приобретают отчетливое религиозное звучание, развивая идею «голоса друга» до идеи невыразимого Бога. Эту невыразимость может вместить только абсолютное внимание, или, если воспользоваться определением Федье, «полнота открытости» – то есть, позволим себе договорить за Седакову, полнота веры.
В целом продолжая мотивы Федье, Седакова находит для них точные аналогии из Священного Писания, смещая точку зрения из философской в доктринальную плоскость. Также в цикле сильна поэтологическая рефлексия, данная не только через концепцию активного слушания по Федье, но через библейскую символику. Через посредство современного философа Седакова обнаруживает глубокую связь с хайдеггеровской традицией, однако, я думаю, уместнее говорить не о прямом влиянии, а совпадении, как будто автор вдруг находит слова для давно подготавливаемого в его творчестве смысла. Как пишет Седакова в предисловии к своему переводу «Голоса друга», «книга… принесла мне радость, какую может доставить только вещь, явившаяся на свет “при нас”. <…>. Как будто вам позвонили по телефону». И поэзия Седаковой не только находит новые образы для того, о чем говорит Федье, но и демонстрирует саму работу священной дружбы.
(из доклада Антона Азаренкова) |
