– Поскольку недавно меня пригласили на «Арзамас» прочитать небольшой курс по «Петушкам» (четыре лекций), я пересматривала и вспоминала все, связанное с Венедиктом Ерофеевым (на самом деле я очень в это не заглядывала). И тут я поняла, что изо всех упомянутых в «Москве – Петушках» лиц на этом свете, кажется, осталась я одна. Все ушли...
– Вы и младенец, который знает букву «Ю».
– Да, какая-то полоумная поэтесса и младенец, знающий букву Ю.
Кстати, младенца я встречала один раз в жизни. Ему было тогда лет 10. Веня привел его ко мне. Веничка-младший тогда еще не бывал в городских домах и боялся выходить на балкон. Он дичился и был очень похож на Веничку, только глаза скучнее. Из-за этой встречи я и решила припрятать рукопись «Петушков», которую Веня у меня забыл. Я подумала, что припрячу ее (отдала на хранение подруге), чтобы передать Веничке-младшему, когда он вырастет. Веня-старший, думала я, непременно опять потеряет ее или продаст за бутылку. А потом – не помню, через сколько лет – отдала автору.
Так вот, готовясь к арзамасским лекциям, я подумала, что на самом помню гораздо больше того, что написала в воспоминаниях. И может, эти воспоминания кому-то пригодятся. Поэтому я и согласилась на наш разговор. Для меня уже давно это очень далекая тема.
– В нескольких интервью Ерофеев говорит, что он с юных лет считал для себя основополагающими «евангельские принсипы» и проповедовал их по мере сил. Но, если смотреть на его жизнь, не очень понятно, что он имеет в виду.
– Да, так и было. Евангелие и Христос. Он прочел Евангелие по-своему. Он увидел и полюбил – если совсем вкратце – неотмирность евангельской проповеди. Радикальную неотмирность. Все, что ценит мир, – ложь. Последние будут первыми. Нравственно благополучные люди погибнут, а отпетый разбойник спасется. Все парадоксы, опрокидывающие «обычный» порядок вещей. И еще одну сторону евангельской проповеди он принял и полюбил: проповедь кротости, а не силы. Проповедь милости ко всякой твари, а не «справедливости». И это тема, которую он впрямую проповедническим тоном излагает в «Петушках» – о жалости, вздохе, слезе. Что это важнее всего, а все остальное ничего не значит. К традиционному благочестию его вера имела мало отношения, церковной традиции он не знал и чурался ее. Когда Борис Сорокин и Игорь Авдиев переживали то, что теперь называется «воцерковлением», со всем жаром неофитства, Веня этого совсем не одобрял. А они и его пытались воцерковить и спасти! Его это только сердило. Посты, воздержание, покаяние в грехах, соблюдение церковных установлений – все это ему было чуждо. Ему было важно в Евангелии другое – вот это переворачивание шкалы ценностей, о каком я сказала. Поэзия принятого страдания. О Христе он думал более всего в связи с Распятием. Я даже как-то ему сказала: «Мне кажется, ты остановился на Страстной Пятнице, а дальше не читал. А дальше-то – Воскресение». Он мне на это ответил: «Зато ты прочла о Рождестве, а потом сразу о Воскресении. А все, что между этим, пропустила».
– В дневниковых записях Ерофеева обращает внимание, что, во-первых, он все время наблюдает себя как бы со стороны, а, во-вторых, никогда не рефлексирует по поводу своих поступков – ни о чем не жалеет, ни в чем не раскаивается, хотя, как мы знаем, он мог задевать людей очень сильно. И о жалости к другим записей очень мало. Приходит на ум два варианта – либо глубочайшая эмпатия, бережное чувство к человеку, на которых построены «Петушки», – практически не находили выхода в жизни, либо Ерофеев не фиксирует эти эмоции на бумаге, – то есть, мы имеем дело с целомудрием даже по отношению к личному дневнику?
– Я думаю, что прежде всего, эти записи – не столько дневники (как, скажем, дневники Льва Толстого или Блока), скорее это литературные заготовки. Своих внутренних тем Венедикт в этих записях не ставит и не решает. Ничего исповедального в них не найдешь. Так что о том, как Веня выяснял отношения с Богом и с собой, мы можем только догадываться. Я не взялась бы это выяснять. Могу заметить только, что у людей с раскаянием вообще дело обстоит очень трудно. Особенно у людей, выросших в советское время. Такому человеку просто необходимо чувствовать себя безусловно правыми ни в чем не виноватым. Никакого представления о грехе здесь нет.
Я думаю, внутренняя жизнь Венедикта была сложнее, чем это представлено в его записках. Однажды я ему читала один из эпизодов францисканских легенд, который только что перевела. Как Франциск, узнав о том, что его болезнь неизлечима, говорит: «Добро пожаловать, сестра наша смерть!» Поглядев на Веню, я увидела, что он необыкновенно мрачен. Я подумала, что ему не понравился перевод. «Что тебя так огорчило?» – спрашиваю. – Что мы не такие, – ответил он. Что-то он знал о святости. И о раскаянии, тем самым.
Может быть, то, что вы заметили в записках, отчасти объясняется его алкоголизмом. Это ведь очень сильная зависимость. Веня представлял свое пьянство как метафору (все мы пьяны, кто чем…), но тем не менее, это психофизиологическая реальность. У меня он обычно появлялся именно по этому поводу: когда ему нужно было опохмелиться – или чего-нибудь выпить, или занять денег на бутылку. По той же причине он появлялся у многих. Я думаю, эта потребность занимала его так сильно, что думать о других уже было недосуг.
По некоторым его высказываниям, по тому, как он реагировал на чужие беды, я предполагаю, что, скорее всего, он был человек сострадательный. Но в действиях это мало выражалось. Разве что в том, как каждого гостя он немедленно хотел накормить: «Небось, голодная?»
Быть может, если бы вычесть из его поступков эту страсть… В редкие просветы, когда он не пил несколько дней, он вел себя как исключительно деликатный человек.
Как и все тяжело пьющие люди, он мог совершать крайне неприглядные поступки. Однажды у меня собралась небольшая компания – поэты из Питера и Веничка. Когда у нас кончилось вино, стали скидываться на очередную бутылку. Мы все были нищие и собирали последние копейки. Веничка вызвался пойти купить эту бутылку. И исчез. При этом оставив у меня портфель. Когда все поняли, что ждать его не стоит, Виктор Кривулин сказал, что все-таки это слишком и таким поведением Ерофеев нас оскорбляет. Но… это деформация, которую алкоголизм проделывает с человеком. Скорее всего, он не задумывал такого с самого начала. Просто не удержался.
Вот что для меня было крайне неприятно: его спокойная убежденность в том, что он имеет право брать (то есть красть, проще говоря) книги у других. Вот одна из таких историй. У меня на полке, на виду, стояло зарубежное издание Набокова – не мое; мне дали его почитать. После визита Вени смотрю – нет на полке Набокова. Я его спросила, а он говорит: «А это я взял!». И уже куда-то употребил. А я-то должна была возвратить книгу! Это было ужасное положение. Вопрос Раскольникова о Наполеоне и твари дрожащей перед ним явно не стоял. Он считал, что «право имеет».
Он мог так же стащить книги и в библиотеке, и в книжном магазине. При этом спокойно говорил: «Мне нужнее». Я спрашивала: «Веня, ну как же ты берешь книги, скажем, в сельской библиотеке…» – «А кому это там нужно? Мне нужнее». У него не было мысли о том, что он сам когда-то был таким же деревенским мальчиком и почему бы не появиться еще одному такому мальчику, для которого эта книга оказалась бы важной… И мысли такой ему не приходило. Он был уверен, что никому это так не нужно, как ему. |
