|
|
Молоко носорога.
Комментарий к фильму Ф. Феллини «И корабль плывет» | Una fantasia, se autentica, contiene tutto, e non ha bisogno di spiegazioni.
Фантазия, если она настоящая, содержит в себе всё и не нуждается в объяснениях.
| | Federico Fellini | 1.
Эту фразу Феллини я хочу взять эпиграфом к тому, что собираюсь рассказать вам о моем любимом фильме – «И корабль плывет».
Об этом фильме хочется говорить много. Но мое время ограничено. Так что я только коснусь некоторых его сторон.
Итак, «И корабль плывет». Кстати, на английский название фильма переводят так: «And the Ships Sails on». То есть, корабль не просто плывет, но продолжает плыть, плывет себе дальше. Этот смысл звучит и в итальянском названии: «E la nave va» – как будто строчка из какой-то песни. В названии в таком случае можно услышать иронию, если не издевку: ведь фильм, в конце концов, рассказывает о том, как роскошный и беспечный корабль, на борту которого собрались сливки общества, знаменитости, аристократы, богачи, вдруг оказывается атакован, подорван и идет ко дну. Он никуда больше не поплывет. Он в обломках будет лежать на дне, как «Титаник», о котором невозможно здесь не вспомнить. Сверкающий роскошью лайнер Gloria N. в начале фильма под общее пение покидает неапольский порт, а в конце его идет на дно, и тоже под общее пение. Но иронично или нет это название, я скажу в дальнейшем.
(Я надеюсь, что, сообщая о том, к чему идет дело в фильме, я не помешаю зрителю. Фильму Феллини 40 лет, он входит в канон классики киноискусства. Сообщать о том, что в романе Льва Толстого Анна Каренина покончит с собой, – не спойлер).
Итак, почему я взяла эпиграфом эти слова Феллини (они из интервью, в котором он отвечает, в частности, на вопрос о том, что значит носорог в шлюпке в конце фильма). Безусловно, носорог – самый знаменитый персонаж этого фильма (ему даже памятник в Италии поставлен). Этот немыслимый носорог в шлюпке – что он значит? Ведь этим носорогом все кончается.
Этот образ, как и другие образы Феллини, совсем фантастические они или не совсем, непременно вызывает желание «объяснять». Ведь это должно ЧТО-ТО ЗНАЧИТЬ. Это явно какой-то СИМВОЛ. Или название австрийского броненосца, какая-то абракадабра с неизвестно откуда взявшимися кириллическими буквами – это что значит? Расшифровок уже предложено много – и я уверена, что Феллини ничегошеньки здесь не шифровал. Этот смысл подобен музыкальному: он внушает, весь целиком внушает что-то, а не диктует по буквам. И вы согласитесь: этот набор знаков внушает что-то сильное и понятное без объяснений.
Объяснять при этом привычно значит: расшифровывать. Символ обыкновенно понимают как аллегорию. То, что делает художник, тем самым, выглядит так: он шифрует. Вот от всего этого и предостерегает Феллини. Во-первых, он не шифрует и не конструирует, а проживает свой фильм как проживают сон. Как проживают сон? Не переставая удивляться.
«Я делаю фильм таким же образом, каким проживаю сновидение: оно очаровывает до тех пор, пока остается таинственным и на что-то намекающим, и ему грозит стать дурацким, когда его объяснят».
(Интересно, что такой совсем не близкий Феллини художник, как Поль Клодель, тоже говорит о драме как о сновидении: «Драма – это сновидение, которым дирижируют»).
Что же касается символа – то вот что говорит о нем Феллини:
«Символ настолько и символ, насколько его нельзя объяснить, насколько он выходит за границы концепта, за границы рассудка, насколько он содержит в себе элементы иррационального или мифического».
И, наконец, о носороге:
«Люди, опытные в морских путешествиях, уверяли меня, что почти всегда на борту кораблей есть носорог. Шутки в сторону, я, как Пикассо, не ищу, а нахожу. Мне явился носорог в этой шлюпке – и я вижу, что это отлично. Вот и все».
Первый раз этот носорог появляется ровно в середине фильма: его обнаруживают в трюме, больного, вонючего, страдающего от любви.
Вот за это я люблю Феллини: за его исключительную в наши поздние времена способность предаться сну. Точнее: дать сну разворачиваться в тебе, как ему нравится. Смотреть неразгаданный сон. Так умели предаваться ходу творчества в иные, «ранние» времена. Золотые времена искусства – вот что удивительным образом является для меня в Феллини. Так было при Гомере… при Шекспире… Это особенно удивительно в таком молодом и технологичном искусстве, как кино.
И, «проживая сон», художник оказывается в самых прямых отношениях с той областью иррациональных смыслов, которые называют символами, или архетипами, или мифами… Они для Феллини родные не меньше, чем то, что обычно называют «реальностью». При этом он с ними встречается не в целиком «другой» реальности, как в это происходит в фэнтэзи (иная страна, иные герои, которые не совсем люди), а прямо тут, в нашей: в машинном отделении лайнера, например. Мы смотрим эти кадры и чувствуем, что это не только историческая картинка топки корабля, но что-то мифическое…
Эта способность к неразгаданным сновидениям совсем не предполагает «наивности» художника. Феллини открыто отменяет в конце фильма иллюзию реальности, которой мы уже было поверили. Обнажение приема, это называется. Это была съемка в павильоне, море из пластика и т.п.
Итак, я предлагаю зрителю прежде всего смотреть последний большой фильм Феллини, не ища в нем «значений» и расшифровок: просто предаться красоте этого сна, смешного и печального, устроенного как музыкальная пьеса и танец.
Богатая ткань фильма сплетена из многих мелких сюжетов, новелл, гротескных по большей части; связаны они только тем, что происходят в одном замкнутом пространстве – на роскошном лайнере. Так построен «Декамерон» Боккаччо. Традиционность Феллини – такая же сновидческая или инстинктивная, как его символы. Традиции как будто сами в нем рождаются заново и действуют в новых условиях.
Два из этих частных сюжетов кажутся мне более серьезными. Первый – смертельная ревность новой оперной дивы Ильдегарды к умершей Эдмее Тетуа (прах которой, по ее завещанию, и плывут развеять возле ее родного острова в Эгейском море ее почитатели, пассажиры Gloria N.), гениальной и единственной. Попытка вызнать секрет гениальности, которой, как Ильдегарда знает, в ней самой нет. Она узнает его – и он оказывается того же рода, что носорог: оказывается, Эдмее в то время, как она поет, является раковина: и она поет, следуя взглядом за ее изгибами. Этому не научишься. Ильдегарда обречена.
И второй серьезный сюжет – столкновение двух кодексов: морского, универсального (долг капитана спасать любого тонущего) и государственного (не брать врагов на борт; сербские беженцы – враги Австро-Венгрии). Побеждает второй, и это нисколько не спасает положения. Беженцы выданы, но подорванная Глория Н. тонет.
А персонажи! Любой феллиниевский персонаж – уже произведение искусства. Чего стоит хотя бы русский бас, гипнотизирующий на кухне курицу! А эрцгерцог и его слепая сестра… А рассказчик Орландо…
У другого художника вся эта пестрая картина сбилась бы на сатиру. Сатира на буржуазное общество. Но Феллини не сатирик. Взгляд Феллини – доброжелательное удивление. Позиция репортера Орландо, который кончает свой очередной рассказ о лорде и его распутной и кроткой жене так: «Это печально. Хотя что в этом печального?»
Кадры, которые можно вырезать и рассматривать, как живопись.
Сцены – шедевры: игра на бокалах двух старых учителей вокала; пение оперных звезд для истопников в машинном отделении. Пляски просвещенной публики с «первобытными» сербами. Человек играющий – герой Феллини.
Опера и балет. Запеть (причем запеть по-оперному) могут все. И дети-побирушки в порту, и матросы… Так же и вступить в танец могут все.
Вовлечение всех в некий общий праздник – процессию, танец, игру –центральная художественная мысль Феллини. Уже в «Ночах Кабирии» такой финал. В «Восьми с половиной»…
В этом узнается простой прообраз: замечательная итальянская традиция – или дар итальянского народа: праздновать вместе. Кто-то объявляет: Festa! Festa! – и всех захватывает какой-то вихрь или огонь, разрешающий все печали.
2.
И теперь, как будто в противоречии со всем предыдущим (а это был призыв зрителя к простой вовлеченности в праздник Феллини, без анализа и поисков иносказаний) я скажу – совсем немного – и о смысле фильма.
Жанр фильма – притча. Можно вспомнить другую притчу Феллини – «Репетиция оркестра». Оркестр там – то же, что плавание дорогого лайнера здесь. Часть вместо целого. Целое, если угодно – современное человечество, если угодно – ваша душа.
Крушение корабля, о котором идет речь, – непредвиденно страшный конец прекрасной и беспечной эпохи, довоенного мира, благополучной Европы. Belle époque с ее преувеличенным блеском и шиком. За фантастическим сюжетом похорон легендарной певицы (душа эпохи!), созданным Феллини и Тонино Гуерра, просвечивает историческое событие: гибель Титаника, апрель 1912. Столкновение с айсбергом «непотопляемого» лайнера, вершины «современного» прогресса, с гибелью двух третей пассажиров. Это событие все восприняли как зловещий символ, как предвестие какого-то еще более грандиозного крушения. До Мировой войны оставалось еще два года. У Феллини предвестие катастрофы и ее реальность сближены и соединены. Июль 1914 – время действия фильма. На третий день мемориального плавания (это ведь похоронный кортеж, как мы сказали) разражается Мировая (Великая) война. Австро-Венгрия объявляет войну Сербии.
Дальше в нее будет втягиваться государство за государством. Мгновенная и полная отмена всей прошлой реальности, наглядная гибель мира. Мы сейчас переживаем нечто похожее. Разве что не на корабле, а на своей необозримой суше. Корабль и плавание – те же архитипы, символы, топосы, с которыми всегда так близок сновидец Феллини. Не буду вам докучать перечислениями древних и традиционных значений корабля и плавания. Корабль – это и государство, и жизнь человека. Как назвать то, что произошло с этим кораблем? Вторжение большой истории в «частную жизнь»? Скорее в жизнь общественную, публичную – но не служилую. Все предыдущее – сюжеты, характеры, вещи – всё смывает катастрофа, о которой никто из участников не думал. Существенным теперь остается одно: спастись.
Конец этой притчи – плавание спасшегося рассказчика в шлюпке с носорогом. Конец притчи – это ее разгадка, ее мораль. Что же говорит этот необычайный конец? Это явно не безнадежность, не реквием по всему ушедшему. Можно сказать, что это надежда – но надежда в какой-то странной, непривычной форме. Не надежда на то, что «обойдется» и «опять все будет, как прежде». Не обойдется. Прошлое в руинах на дне. И что же обещает великое открытие, которым напоследок и как бы по секрету делится со зрителем рассказчик Орландо: «У носорогов отличное молоко»? Это раскрытие настежь такой ситуации, которая казалась безвыходно закрытой. Она отрывается не в «новое и лучшее», а просто в совершенно неизвестное, непредставимое, непонятное. В простор странного. Если фильм – притча, то носорог – ее мораль.
Вынужденный объясняться, Феллини трактует своего носорога как «темную и подсознательную сторону себя самого». Ее нужно найти, извлечь на свет (как носорога из трюма) – и помириться, даже подружиться с ней. Это чудище совсем не ужасно, как все привыкли думать после Фрейда. Оно дает молоко, и прекрасное молоко. Вот слова самого Феллини:
«единственное усилие избежать несчастья, не рухнуть в катастрофу должно было бы быть направлено на обнаружение бессознательной, глубокой, здоровой части себя самих. В этом смысле можно объяснить фразу «питаться молоком носорога». Но, как все объяснения, и это получается каким-то неуклюжим».
К автокомментарию Феллини позволю себе добавить и свой. Мне феллиниевский носорог напоминает библейские образы чудищ в конце «Книги Иова», бегемота (глава 40) и левиафана (глава 41). Когда «отвечал Господь Иову из бури и сказал…». Удивительные описания этих чудовищ и восхищение Творца этими своими созданиями обыкновенно ставят в тупик толкователей. Но именно они убеждают Иова в правоте Бога. Его спор с Богом, вызов Бога на суд здесь на рассказе о бегемоте и левиафане, кончается. «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов, 42, 5-6).
Феллини – может быть, единственный художник ХХ века (века, который столько вглядывался в опасную темноту бессознательного), который увидел в этом диком, иррациональном, неведомом не ужасное или постыдное, не чудовищное (и потому вытесненное цензурой сознания) – а наоборот: нечто здоровое, salutare, приятное и полезное (вкусное молоко). Такое, что позволяет человеку выжить и спастись.
Кораблекрушение, говорит Феллини, – еще не несчастье. Это испытание, необходимость спастись и обновиться. «Попробуйте пить молоко носорога, и вы увидите, что ваша шлюпка не идет ко дну, а чудесным образом продолжает себе плыть – благодаря тому, что вы приняли темную и иррациональную сторону собственной сущности».
Так что – возвращаясь к тому, с чего мы начали: к смыслу названия. Иронично ли оно? Нет, оно не иронично.
И корабль жизни чудесным образом плывет. С носорогом на борту.
3.
И напоследок я расскажу маленькую историю из жизни. Как я однажды оказалась как будто внутри фильма Феллини.
Однажды в Риме моя римская подруга привела меня на улицу Маргутта, где жили Феллини и Джульетта Мазина. Она показала мне маленький бар, погребок, в который, как рассказывают, Феллини заглядывал каждый вечер, когда был в Риме. Мы зашли. В баре никого не было. На высоком табурете сидел старый старик, владелец бара и смотрел куда-то вдаль.
– А правда, что Феллини сюда заглядывал каждый вечер? – спросила моя подруга.
Старик, продолжая глядеть куда-то вдаль, ответил:
– E che mai? Ну и что?
В этом «Ну и что?» был вовсе не скепсис (всё, дескать, суета сует; земная слава ничего не значит; всё преходит), а совсем другое: да, заходил, и что? Есть вещи важнее и прекраснее. Странные вещи. Молоко носорога, например. | | Июль 2023, Азаровка |
| | Записано для кинопроекта «Лунная одиссея в ТИАМе. Кино и свежий воздух» (23 июня – 18 августа 2023, Тульский историко-архивный музей). Ольга Седакова, как и несколько других приглашенных, выбрала фильм для общего просмотра и предварила его своим комментарием. | |
 |
|
|
| | | | | | | |  | | Молоко носорога. Комментарий к фильму Ф. Феллини «И корабль плывет» |
|
|
|
