| | Издание открывает стихотворение «26 декабря», которое публикуется впервые. За ним следует обширная подборка стихов разных лет. Их выбор и расположение подготовлены автором. Книгу завершают заметки Микаэля Нюдаля, шведского издателя и переводчика современной русской поэзии, а также книжного художника. В 2012 году в стокгольмском издательстве «Wahlström & Widstrand» вышла книга его переводов стихов Ольги Седаковой «Portar. Fönster. Valv», щедро принятая шведской публикой. Мы рады, что Микаэль взялся быть в этом русском издании художником, и опыт долгого общения с поэтическим словом нашел свою новую форму. В оформлении книги использована работа Алексея Гостинцева «Облоко с черным» (2015).
***
«Не сразу скажешь, откуда эта поэзия… »
Поэзию Ольги Седаковой я стал переводить шесть лет назад. Предлог был весьма конкретный. Обратился ко мне редактор новой книжной серии международной поэзии при одном из стокгольмских издательств, с таким вопросом: готова ли Швеция, по моему мнению, к Ольге Седаковой. Сначала я принял его вопрос как риторический: естественно, готова. (А меня смущал другой вопрос: готов ли я?) Но по ходу работы я стал задумываться о том, в чем, собственно говоря, заключается такая готовность (или отсутствие ее)? Или, ставя вопрос чуть шире: что же происходит, когда встречается поэзия с новым языком? Ведь в этой встрече меняется не только язык, на который переводится, но и поэзия сама. И в чем собственно заключается моя задача как переводчика?
Принято думать, что шведская литература – это то, что писали шведские авторы на шведском языке для того, чтобы читали в Швеции. Что русская поэтическая традиция – это совокупность написанных когда-либо стихотворений на русском языке. Ярким примером тому, что дело обстоит вовсе не так, служит поэзия Седаковой.
Шведское издание 2012 года во многом совпадает с выбором, сделанным для этого русского издания, но они отличаются друг от друга по некоторым пунктам: русское издание в два–три раза больше, выбор стихов сделан самим поэтом (для шведского издания выбор сделал переводчик), и их расположение не строго хронологическое, а следует, скорее, неким «симфоническим» принципам: отдельные книги превращаются в своего рода «партии», каждая со своей тональностью. Завершает композицию цикл «Китайское путешествие» – такой светлый аккорд (Ольга Александровна, как известно, провела часть детства в Китае).
Главными книгами в шведском издании были «Старые песни» и «Стансы в манере Александра Попа» – два, как мне казалось, таких «полюса» в поэтике Седаковой: между тем как «Песни» отличаются особой лирической близостью, ежедневностью и простотой, «Стансы», наоборот, представлялись мне некой смелой, высоко шатающейся башней. Заполняя «пространство» между этими полюсами, я собрал отдельные стихи, в основном написанные на более или менее узнаваемых диалектах великой, так сказать, русской силлабо-тоники. А работа как раз над «многообразностью» поэтических форм заставляла меня задаваться таким вопросом: что же это значит, что Седакова – русский поэт?
Ибо, без спора, она русским поэтом и является. Даже можно сказать: традиционного склада (я про общую строгость внешних форм, связность и ясность языка, отсутствие игры, доверие к читателю). Но хотя она и пишет на русском, и под стать исторически создавшимся русским стихотворным формам, и перекликаясь с «собратьями» и «сосёстрами» русского Серебрянного века (от Хлебникова до Цветаевой), она не ограничена этой традицией. Вопреки кажущимся языковым и культурным «барьерам» она разговаривает, как со своими, и с Данте (итальянский Ренессанс), и с Александром Попом (английское Просвещение), с Райнером Мария Рильке (немецкий модернизм), с Тристаном и Изольдой (кельтское Средневековье) … И вопреки кажущейся языковой близости, в поэтах русского же Золотого века она особенно ценит (если не больше всего, то раньше всего остального: об этом она пишет красиво в одном эссе) «странность», «не-совсем-понятность» их речи.
Поэтому не сразу скажешь, откуда эта поэзия. Она приходит как бы сразу из нескольких точек во времени и пространстве, в буквальном смысле соединяя в себя поэтические культуры нескольких языков. А русский – только «один из». Ольга Александровна из тех поэтов, кто знает, что поэт не попадает в традицию – он активно ее создает.
«Старые песни» переводились почти что без усилия (бывают такие радостные моменты в работе переводчика, когда стихи сами знают и сами подсказывают, каким должен быть для них язык). Со «Стансами» дело обстояло чуть сложнее: чтобы воздвигнуть такую же «башню» на шведском, я сначала должен был усвоить основы этого зодчества. А именно: изучить английские стихотворные формы XVIII века, особенно так называемый heroic couplet, на который Александр Поп переводил Гомера на английский (полностью, кстати говоря, игнорируя особенности гомеровского стиха). Только потом я мог попытаться передать эти формы как смогу в их специфической, «седаковской» трактовке.
А как ни неожиданно (учитывая относительно сильную традицию перевода русской поэзии на шведский), перевод главного корпуса «традиционных» (назовем их условно так) стихов оказался самым проблематичным. Перевести эти стихи, пользуясь аналогичными формами на шведском, было бы неправильно и бессмысленно. Шведский стих, как известно, давно ушел от метрических форм, преобладавших в XVIII и XIX веках (но не сильно раньше, поэтому назвать их «традиционными» – это тоже такая условность). Во второй половине XX века уже развился зрелый «пост-метрический» стих – и, кстати говоря, под самым разным влиянием: в нем сказывается и опыт европейского авангарда (в том числе, и не в последнюю очередь, и русского), и опыт перевода библейского стиха (Псалтыри), и возвращение более старых стихотворных форм, которые до этого вытесняла или подавляла наша уже «силлабо-тоника». Этот стих ориентируется на ритм, скорее чем на метрику, на разные виды созвучий, скорее чем на рифму, на просодическую целостность стихотворения, скорее чем на его формальное совершенство. Такими я и попытался перевоплотить эти стихи по-шведски: свободно дышащими в своей новой стихии, свободно мыслящими на своем новом языке. (Сделав так, я, кажется, немного отклонился от сложившейся практики перевода русской поэзии на шведский; но это – отдельный разговор.)
А сохранить внешние формы поэзии Седаковой было бы неправильно, не только потому, что она показалась бы шведскому читателю каким-то «старомодным», что ли, «не-актуальным» поэтом. Есть еще более весомый аргумент. Для современного шведского читателя традиционность формы связывается с представлениями о некой непрерываемости исторического опыта, о преемственности поэтического развития (ведь так у нас сложился, собственно говоря, XX век). А поэтика Седаковой, наоборот, вычерчивается на фоне катастрофически и многократно оборванного исторического опыта русского общества в целом и русской словесности в частности.
Только на таком фоне становятся понятными слова поэта, когда она называет 1970-е годы «родиной» своей души, своих стихов. К этой теме она возвращалась не раз. В одном из своих недавних выступлений она, характеризируя ту эпоху, называет ее первой «культурной контрреволюцией» против направленной на «редукцию человека мыслящего и воспринимающего» культурной революции 1930-х годов. Это была «попытка российского гуманизма» (параллельно европейскому) и «нечто похожее на флорентийский ренессанс». С этим культурным сдвигом связаны в первую очередь имена не поэтов, а мыслителей: переводчиков, философов, культурологов, которые внутри эпохи позднесоветского застоя создали своего рода «контрэпоху». Но из черт этой эпохи не менее важна такая: что она (словами Ольги Александровны самой) «исторически не состоялась», а осталась неким «будущим в прошлом».
Тем не менее эта эпоха продолжает существовать и возрождаться снова и снова в творчестве Ольги Седаковой. В своей поэзии (и не только там) она как бы настаивает на том, что оборванное всегда можно возродить, а потерянное можно вернуть. В этом сознании и заключается ее «актуальность», невзирая на смены истории (и кстати говоря: по своему анти-гуманистическому и анти-филологическому духу наше время не слишком уступает якобы ушедшему советскому). Я бы даже сказал, что тут есть некий такой «утопический призыв», суть которого на самом деле на удивление проста: мы нуждаемся (это опять слова из недавнего выступления) в «искусстве понимания, искусстве мысли, искусстве продолжения. Не только выслушать, но продолжить думать, отвечать, дополнять».
В этой мысли, кстати говоря, и содержится один возможный ответ на заданный выше вопрос, в чем заключается задача переводчика: не столько в том, чтобы передать написанное, сколько в том, чтобы, прислушавшись, дополнить его.
М. Н. – деревня Кноппарп, февраль 2017 |
|
