|
|
| Хэдди Лук | | «В начале жизни школу помню я…» | Это имя и так мало похоже на настоящее, и никого нет, кто приходился бы кем-нибудь Хэдди Лук. А Вы, Хэдди, простите меня, если Вы еще живы и я Вас тревожу. Их-то дело такое, что от него не оторвешь. А наши дела, как карточный домик, и падают, чуть кто-нибудь вспомнит про нас, и, может, Вы в своей Калифорнии подумаете: Да, на нынешний день придется махнуть рукой. Что-то в нем сломалось. – Вы, Хэдди, всегда в этом разбирались. Вы так музыкальны. Ничего, все поправится, я скоро забуду Вас, и Вы займетесь своими делами в Калифорнии.
Других страшно вспомнить, но Хэдди, Хэдди достойна лучших на свете поминок: ветра на карусели и золотых стихов Гафиза.
Иосиф потерянный вновь придет в Ханаан, не горюй.
В Египте они думают, что главное происходит с ними, а там-то, там… О, ты не вернешься, душа моя, о Хэдди Лук! Just look, Хэдди, at my hands. У меня в руках оранжевый трос. Вы помните, Хэдди, как Вы жили в нашем Египте домработницей. Хотя, конечно, вспоминать не Ваше дело, Ваше – все забыть сразу же, как никто не умеет. Конечно, не Вы одна. Вот этот трос мне продали на лестнице за 30 копеек: Трос покойного Хэмингуэя, не горит и не тонет, длина 10 метров, виден в темноте. – Скучно жить в Египте, правда? Хочется продать кому-нибудь трос, испечь шарлотку.
Случайность – Ваше имя, равнодушная благожелательность. Болшево с акцентом, книга на поляне под дождем. Существованья ткань сквозная, видный в темноте трос, водонос дырявый, животный пузырь надутый, к небу летящий голубь. Что еще было там, так похоже на Вас? «Ничего из сих не предпринимал Кома, брат Диогенов, my dear, ничего. Главное – не предпринимать. Первым, вторым, третьим быть не нужно.
Раздели всех на три, говорила Хэдди, и иди во второй трети – и там-то, в середине, там-то и случается музыка, там проходит рябь никому не нужных событий. Там, среди первых-вторых-третьих, она тянет какие-то жребии, вертит какие-то колеса с завязанными глазами. А у нас она улыбается, достает из чемодана медный таз и мандолину и поет песню на английском языке.
Если жизнь есть тень, то скажите мне, чту тени сновидение? Тени сновидение – Хэдди Лук, вдова трех фабрикантов, московская домработница и моя учительница, спит на коврике после короткого запоя.
Снилось мне, Хэдди, что из Калифорнии приехал поэт Бродский покататься на трамвае, а меня послали в Париж. В Париже повсюду деревни в снегу и ночь, и видно далеко вокруг. Видно, как в Киеве стоит столп-воронка и в воздухе написано «жизненный опыт». Стоит она против Софии, винтовая лестница притяжения, воздушный эскалатор. В городе воскресенье, все гуляют с детьми, дети несут аккордеоны и скрипки в футлярах, а другие скрипки и аккордеоны играют в воздухе. Все входят в столп-воронку и делаются невидимы, и нет слов, как это печально. Одним словом и одной ступенью достигнешь ты вечности, но смотри, чтобы верно ты стал.
Хэдди встала с коврика и быстро пришла в себя. Первым, вторым, третьим к лицу безумие, а все случайное, иностранное, все самое чужое на свете, все извиняющееся за то, что еще не кончилось, не вернулось в свой Ханаан, как снег в сентябре, – одним словом, все, что случается в середине, респектабельно и разумно. Хэдди, румяная, седая и кареглазая, между шарлотками и запоями одетая, как ученая дама. Нужно признаться, что ее белоснежная и разумная блузка ровно настолько шелковая, насколько это видно. Дальше виден темный жилет. Но только безумец или нувориш скажет, что нужно больше или меньше шелка. Не для себя же мы одеваемся, не для себя же мы румяны и кареглазы – для этого Египта. И если Хэдди своей комбинированной блузкой пускает ему пыль в глаза, то потому, что хорошо в них нагляделась, и эта пыль – первое оптическое изобретение Египта, иначе он не видит, он подслеповат и патриотичен, он не изучает чужих языков и не может разгадать собственных сновидений.
– В нашем деле тоже нужна система, – говорила Хэдди. – Чувство меры и common sense есть основа нашей жизни, есть ее канва для вышивания, есть ее артезианский колодец внутрь.
И тот, кто сделает низкие выводы из комбинированной блузки, из всего, что у Хэдди is not to be seen, – бесконечно ошибается. «Последние» так же ненавистны Хэдди, как «первый-второй-третий». Это они носят воротнички на голое тело, они пьют жидкий чай и плохой кофе, это они откладывают на черный день – и черный день всегда с ними, в первый же момент, как на него откладывают. Это они «отчужденные», они, кто различают «пока» и «потом». Вот где тьма египетская, египетский Египет, никого в Египте не видящий. И как они рыдают, если кто-нибудь их бросит в их вечном «пока», в их черном дне, в их безобразии и тоске. Они отчужденные, а Хэдди просто чужая. И Хэддин шелк пришит к чистейшему полотну, Хэддин кофе золотит своим духом наш хмурый дом, роет душистые пещеры Бразилии в скучной мебели, и в чемодане у Хэдди мандолина, медный таз и вышивальные принадлежности.
Хэдди не любит тоску и безумие, вот музыка – это для нее подходит. Особенно нам нравилась сонатина для мандолины Бетховена. Конечно, в ней есть что-то от первых, вторых, третьих, но если уметь исполнять, это пройдет. Они много о себе воображают: «Дионис, выжимающий гроздь для людей», ревматические боли души, Смерть Изольды, Квартет на конец света! – На струнах и клавишах, на гуслях и псалтыри, на вечной своей мандолине играет Хэдди Лук. Голубка дряхлая, случайность в середине. Выше и ниже музыка молчит. В Ханаане арфы повесили на ветки, там плачут по другу фараонову, удачливому разгадчику снов.
И как же, Хэдди, как же не разгадать? Конечно, раз на раз не приходится, но и выбор не велик: о чем говорит сонник? О болезни и женитьбе, о голоде и богатстве – о тебе, Хэдди. Жизнь есть лист стеклянный весьма тонкий, яблоко золотое внутрь гнилости исполненное, Калифорния, Венеция, Хорошевское шоссе, жизнь есть река, в алмвз впадающая, семья полковника, чаепитие у мандарина, жадное прощание, вишневая шаль, сонатина для мандолины.
Что бы я делала без Вас, Хэдди? Я не знала ни одного иностранного слова, и какие сны мне снились, какие сны. Без разумного отгадчика можно было решить, что нужно спасать какие-то города от сфинксов, выводить узников из темниц, выходить навстречу белокурому всаднику с копьем на красном коне. Издалека его глаза кажутся темными, но вблизи они как небо перед дождем. Хэдди, какие видения выстраивала, лепила, барабанила на фортепьяно моя захолустная жизнь. Но ты гостья, гостья из середины, из столицы, ты лучше их и подскажешь мне, что с ними делать.
– Нужно спасать одно, – сказала Хэдди, – здравый смысл и чувство меры. Это оно, чувство меры, похоже на те чудесные глаза, на твой любимый топаз из Индии, совершенно темный и совершенно прозрачный. Нужно подтянуть ослабевшие струны Ананки, а играть буду я. Мир есть Египет, и нет греха хуже гордыни. Первым-вторым-третьим видно что-то впереди, а ты гляди только, что впереди тебя идут и сзади идут, и если ты остановишься, музыка кончится.
В Калифорнии есть, конечно, театр абсурда. Но никому я не поверю, Хэдди, что жизнь есть театр.
– Жизнь, – Вы говорили, – есть бесконечно Искреннее. В Уругвае, в Эстонии, везде, где я была замужем и куда я от вас уеду тем более. Искреннее – но не о себе. Нет, я вижу тебя не своими глазами, а вечным желанием жизни, упованьем ее и терпеньем и пеньем ее о другом – о, всегда о другом…
Хэдди, какая печаль, какая тьма египетская стоит у нас. Я пью твой черный кофе, он пахнет, как будто кругом мороз, и думаю, что только ты полюбила бы оранжевый торс покойного Хэмингуэя. Ты подняла бы на нем какой-нибудь вымпел в честь начала дачного сезона, или мы сделали бы качели и ничего не предпринимали. Мы просто спали бы до вечера, а качели качались. А другие! Я никогда не узнаю, что они хотят со мной сделать, а они всегда чего-то хотят, и еще жалеют меня, Хэдди!
– Я довольна своей жизнью, – говорила Хэдди, – я с ней согласна.
Если бы она лучше знала наш язык, она осмелилась бы сказать: «я ей согласна, со-гласна». Как она, я иногда, как она, кажусь им их домработницей, и они думают, что главное происходит с ними, и выгоняют меня.
– И вот что, – сказала Хэдди не знаю на каком языке, – неправильно делают первые–вторые-третьи, они ошибаются вот в чем: они думают, что все разгадывается одним словом. Знаешь, какое слово ответил царь Фиванский этому сфинксу? Но все разгадывается перечислением. В Египте гораздо лучше, чем в колодце.
Вот патриотизма Хэдди не воспитывала, из–за этого ее и выгнали. Она воспитывала патриотизм к Калифорнии, где лежит и ждет ее дочь-калека сорока лет и куда Хэдди не вернется.
– Ты не будешь счастлива, – обещала мне Хэдди. – Тебе хочется, чтобы я к ней вернулась, чтобы убрала дом скорби расцветшими розами. Есть у вас привычка жалеть тех, кого не для того такими сделали, чтобы их жалели. Удивление и почтительность – вот для чего они такие, и мы их такими видим. И не подходим близко.
– Не подходи близко к несчастным и тяжелобольным»! – говорила Хэдди. – Дело даже не в том, что тебе нечего им дать. У них нет системы, нет чувства меры, они совершенно не музыкальны. Вот моя мандолина, себя не жалко, а ее жалко, – что они там такое придумали, чтобы ее устыдить и заставить молчать – ее, согласную на все! Несчастье и уродство поневоле делают первыми-вторыми-третьими – теми, кто разгадывает любую загадку одним словом: «Я».
А мы, Хэдди, мы никто и не будем несчастны, мы только большой список перечислений друг о друге, друг другу чужие, как сама себе чужая середина в египетском платье. Хэдди, одежда единственная, разумно придуманная, рябчика пыльное чучело, проклюнутая скорлупа, вавилонское сновидение, тьмы египетской просияние, вечерняя скука, юности надежда, зимняя дорога, роза на снегу, сновидение сновидений, с помощью Божией, благочестивая Хэдди Лук, изящнейшее дело. |
| | | |
 |
|
|
| | | |  | | Хэдди Лук |
| | |
|
|
