|
|
Взгляд слуха.
К дню рождения В.В.Сильвестрова | «Взгляд слуха вверх, такой небесный взгляд слуховой, отсюда, может быть, эти кварты»1. Можем ли мы управлять слухом, как зрением: переводить его с предмета на предмет, закрывать его какими-то веками, слушать искоса? Разве существует слуховой луч – наподобие зрительного луча? Признаюсь: только после музыки Сильвестрова и после его поразительных бесед я поняла такую возможность нашего слуха.
Мне кажется, музыка Сильвестрова говорит прежде всего о слухе – о слухе как событии, у которого есть границы, и за ними «наступает глухота паучья». О слухе и его собеседнике – звуке: о дали звука, о его глубине и трепетании. О молчании, которое в нем. Похожим образом живопись Рембрандта говорит о зрении и граничащей с ним слепоте. У позднего Рембрандта остаются последние зрительные цвета – красная гамма. У позднего Сильвестрова слуху не нужно почти ничего кроме piano и его градаций. Когда звучат первые звуки его сочинения, мы чувствуем, что слышим. Это удивительно: как будто мы совсем забыли этот навык и приспособились воспринимать звуки не слушая. Они падают на какую-то плоскость и отталкиваются ей. Валентин Васильевич говорит, что он возвращает слово стиха с бумаги на уста мелодии. Но еще прежде он возвращает сам звук с какой-то слуховой бумаги в пространство пения. Говоря иначе – и опять его же словами – он пишет их по небесам или по зыби морской, по живой, дышащей среде. Живое – то, что является, живое – то, что исчезает. В слух, в отличие от зрения, встроено время. Музыка, как известно, работает с временем. Особое время Сильвестрова, которого ни у кого не было, – время постлюдии. То есть, метафорическое время. Оно есть, но говорит о том, что его уже нет – и что оно приходит оттуда, где оно было, и приходит другим: полным не ожидания следующего момента, «как в жизни», а благодарностью. Время, как бы поглотившее собственный конец. Постлюдия – и элегия, другой род работы с минувшим, тоже «ответный». Два самых сильвестровских жанра. Быть может, кризис искусства «после Аушвица» (а, по мнению многих, смерть искусства, во всяком случае, классического искусства) связан с тем, что сочинители не могут найти нового и правдивого в нашем положении аспекта времени и продолжают пробовать там, где нас уже нет, – в прелюдии, в кульминации. В прямой речи о том, что можно передать только метафорически. То есть, о молчании хотят сказать простым отсутствием текста, о боли – причиняющими акустическую боль звуками.
Как больные,
они слова находят побольней,
чтоб указать, где больно –
так Рильке описал «бедствие поэтов».
Сильвестров – поразительно независимый художник нашего времени. Он не принимает в расчет того, что, как считается, просто невозможно не принимать в расчет: того, что называют «нашим временем» или «современностью» и о чем почему-то всем все известно. Что гармонии, например, уже быть не может. Красоты тоже. Глубины. Сердечности. Простоты… Список можно продолжать. Все это отнесено к области китча. Известно также и то, что непременно должно быть в «современном»: гротеск, деформация, ирония, агрессия… Этот список тоже можно продолжать. Но если все это так хорошо известно – что же в этом нового? Разве что бесконечное форсирование: еще громче, еще агрессивнее, еще злее, еще техничнее. Еще дальше от мира.
Вот что давно, давно считается современным: работа со звуком (словом, цветом) как с объектом, художественное конструирование. «Как делать стихи», «Как сделана «Шинель»… Сильвестров имеет смелость – немыслимую по нашим временам смелость – говорить о самостоятельности музыки, о ее субъектности, о том, что инициатива принадлежит ей. Ее нужно дождаться, а не «делать» ее. Здесь, я думаю, главная точка противостояния Сильвестрова тому безумному «современному» потоку, который грозит снести все, что люди любили в музыке, в поэзии, в мысли. Разум и эмоция, сжатые в кулак. Взгляд слуха у Сильвестрова направлен в противоположную сторону: к расширению сердца, которое сможет – опять словами Сильвестрова – услышать «мир, поющий о себе». Для этого, напоминает его музыка, сердце должно искать не «силы», а слабости, не «богатства», а сияющей бедности. Такое сердце любят небеса. Взгляд слуха это различает. Это действительно необходимая форма новизны. Сочинение как благодарность.
Когда я слышу, как у Сильвестрова звучат слова, написанные мной:
словно лезвия, полозья… –
у меня захватывает дух. Что делает его прочтение с этими словами: лезвия, полозья? Дает успеть понять их смысл? Да смысл их и так вроде понятен. Он дает их увидеть там, где они возникают. Он возвращает слова в творческое состояние. По его гениальному определению, «творческое состояние есть чуткость к возникновению».
Возвращение ушедшего, забытого, похищенного – дело Орфея. «Цветами с елисейских полей» Сильвестров назвал свою музыку. Словами Рильке о песне Орфея мне хочется закончить. Финал этого сонета мне кажется прекрасным описанием того, что происходит в звучании Сильвестрова.
Тот только, кто пронесет
лиру в загробье,
тот, угадав, возведет
славу над скобью.
Кто с мертвецами вкусит
мака забвенья,
гибнущий звук возвратит
в вечное пенье.
Пусть отраженье с водой
вновь унесется,
образ построй:
только из бездны двойной
голос вернется
кротко живой.2 |
| 1 Валентин Сильвестров. Дождаться музыки. Лекции-беседы. Дух и лiтера, 2010. C.160.
2 Р.М.Рильке, «Сонеты к Орфею», Часть I, IX, перевод мой. | |
 |
|
|
| | |  | | Взгляд слуха.
К дню рождения В.В.Сильвестрова |
| | | | | |
|
|
