|
|
| Райнер Мария Рильке |  |
Реквием графу Вольфу фон Калкройту
| Или я знал тебя? перед тобой
так сердце ноет, как перед началом
оттянутым. И как же я начну
тебя, мертвец? ты, мертвый по любви,
ты, страстно мертвый. Что же, это так
излечивает, как ты думал, или
уже не жить – еще не умереть?
Ты замышлял перенести владенья
туда, где им цены нет. Ты решил,
что будешь там, а это как пейзаж,
и здесь он на холсте и впереди
и только цель – а там-то, изнутри
ты все пройдешь, как сильное дыханье.
О, только бы обманом пострашней
не обернулась детская ошибка.
О, только бы, подхваченный тоской,
ее теченьем – полусознавая –
ее движеньем к дальнему созвездью,
ты радость отыскал, какую ты
отсюда перенес в свое загробье.
Как близко, милый, был ты к ней, как здесь.
Как здешнему она была к лицу,
строгая радость крепнущей тоски.
Когда, изверясь в счастье и несчастье,
ты сам в себя ушел, как рудокопы,
и выкарабкался на свет, разбитый
своей находкой темной, – вот тогда
ты нес ее, ты нес и не узнал:
надел земли твоей обетованной
ты нес в крови, и шел, и обгонял.
Но вот чего не ждал ты: этот груз
невыносим, и превзойдет себя,
и только так преобразится в правду.
И может быть, уже ближайший миг
готовил это: у твоих дверей
стоял с венцом – и ты захлопнул дверь.
О этот шаг, как вздрагивает мир,
когда под острым ветром нетерпенья
щеколда ударяет о затвор!
Кто поклянется, что его земля
не переймет – и не разрушит семя?
Кто нас уверит, что в ручных зверях
не вспыхивает похоть людоеда,
когда им этот гром ударит в мозг.
Кто проследит последствия поступка
в ближайшем дереве – и кто за ним
пойдет туда, где все ведет ко всем?
Как ты разрушил. Как вовек, вовек
ничем другим тебя уже не вспомнят.
И явится герой, и ветхий смысл,
который мы считали ликом вещи,
сорвет как маску: яростные лица
объявятся. Но их глаза давно
следили в искажающую прорезь:
вот это лик, отныне и навек:
как ты разрушил. Подвозили плиты,
и музыки строительных лесов
уже не сдерживал счастливый воздух,
когда ты шел – и ты не понял, строя:
одно другое заслоняло. Все,
казалось, корень запускало в землю,
когда, не веруя, но домогаясь,
ты пробовал поднять – и поднял все
в отчаянье – но лишь затем, чтоб тут же
обрушить это все в каменоломню,
куда оно, расширившись, как сердце,
уже не умещалось. Если б здесь
какая-нибудь женщина вошла
и улыбнулась; если б кто-нибудь,
кто глубочайше, внутреннейше занят,
тихо взглянул, когда ты молча шел
куда решился; если б на пути
стояла кузница, как на часах:
рабочие куют и день идет
в осуществленье; если б, наконец,
в твоих зрачках еще нашлось пространство
и в нем, измучась, уместился жук –
тогда бы при внезапном озаренье
ты надпись прочитал: какие буквы
ты медленно вырезывал в себе
и складывал в слова, и строил фразу,
и ах! она бессмысленной казалась.
Я знаю, знаю: вот ты лег и стал
прощупывать насечки, как надгробье
на кладбище. Вот ты зажег, что мог,
что было под рукой, – и как свечу
поднес к строке – и тут огонь потух
скорей, чем нужно. Может быть, дыханье.
Быть может, это дрогнула рука.
А может, сам, как с пламенем бывает.
Ты не прочел. Но как же мы прочтем
сквозь эти слезы и на расстоянье.
Одни стихи мы видим: вот слова,
они еще встают против движенья
твоей судьбы – и ты их выбрал. Нет,
не все ты выбрал. Иногда зачин
ты принимал за целое, и в целом
был только долг, и горький для тебя.
Уж лучше бы тебе его не знать.
Но Ангел твой звучит и произносит
те же звучанья, но иначе – и
какой восторг в его произношенье,
восторг тобою, ибо вот – твое:
и все, что любят, от тебя отпало;
и ты в прозренье угадал отказ;
и совершенствованье понял в смерти.
Вот что твоим, художник, было: три
открытых формы. Так смотри же, выход
из первой: протяженность ощущенья.
Вот из второй я вынимаю: зренье
великих мастеров – и это взгляд,
который ничего не хочет. Третья –
ты не дождался, ты разбил ее,
лишь первый выплеск раскаленной лавы
ударил в сердце – третья это смерть
отличной выработки: глубоко
устроенная, собственная смерть.
Мы так нужны ей, так ее живем
и ближе к ней не будем, чем теперь.
Вот все твое добро и окруженье.
Ты так и знал. Но дупла этих форм
тебя пугали. В их зиянья руку
ты опустил и вынул: пусто. И
себя оплакал. – Бедствие поэтов!
они себя оплачут, где должны
себя сказать. Они изложат чувства,
там где их нужно выстроить. Они
пойдут судить, что весело, что грустно,
что можно бы перевести словами,
воспеть или оплакать. Как больные,
они слова находят побольней,
чтоб указать, где больно. Между тем
их дело – преобразоваться в слово.
Так каменщик переложил себя
в большое равнодушие собора.
И ты бы спасся. Если бы хоть раз
ты видел, как судьба твоя уходит
в твои слова, и не вернется, как
она – картина, предок на портрете:
он в раме, и когда посмотришь вверх,
он то похож, то снова непохож, –
и ты бы спасся.
Впрочем, это мелко,
судить о неслучившемся. И если
здесь есть укор, прости, он не тебе.
Есть в происшедшем важный перевес:
оно опередило нас. И как
догнать его, чтобы взглянуть в лицо.
Так не смущайся перед мертвецами,
перед другими, теми, кто терпел
до самого конца (но где конец?).
Взгляни в глаза им, как велит обычай,
и не пугайся, что от наших слез
ты искажен и не похож на них.
Великие слова других времен,
других событий, явных, – не для нас.
Что за победа? Выстоять – и все. |
| См. также работы Ольги Седаковой о Райнере Мария Рильке в разделе Poetica:
Новая лирика Р.М. Рильке. Семь рассуждений >
«И даль пространств как стих псалма». Священное Писание в европейской поэзии ХХ века > | |
 |
|
|
| | | | |  | | Реквием графу Вольфу фон Калкройту
|
| | | | |
|
|
