| Что такое общественная солидарность сегодня? | | Реплика на конференции «Христианская соборность и общественная солидарность», Москва, 16-18 августа 2007 года. | Потрясающее отсутствие общественной солидарности, которое мы видим у нас, не сулит, как все понимают, ничего доброго. Размах этого отсутствия я оценила только после того, как впервые побывала в Европе – 17 лет назад – и посмотрела, как там действует машинальная, бытовая солидарность, которая поразила меня как чудо. Первое ее проявление – простая вежливость. Знаменитое зощенковское хамство на улицах, в магазинах и т.п. исключено. Продавщица не скажет: «Вас много, а я одна» просто потому, что абсолютно противопоставленного «мне» «вы» она не видит. Как образовались эти «вы» и «я» на каждом рабочем и даже семейном месте, эти беззастенчивые укоры «всех вас», эта дележка и страх потрудиться больше, чем другой («Я вам не слуга!»), эта готовность всегда «дать отпор», эта боязнь уступить («это слабость»), услужить («это унижение»), отнестись доверительно («это глупость») – долгий разговор. Нельзя не заметить, что вся эта стихия машинальных оскорблений, словесного рукоприкладства (а то и физического: см. стихи Пригова о том, как его лягнула женщина в трамвае) и беспардонности за либеральные годы сильно отступила и (во всяком случае, для меня) это важный знак. Словесные выходки Президента в этом стиле звучат уже как голос из прошлого. Хоть здесь мы сделали шаг к обитаемому, то есть имеющему в виду человека, обществу. Может, постепенно мы будем не портить не только вещи в своей квартире, на своем дачном участке, но и за забором. А может, потом нам захочется и украсить то, что за забором. Не только не обругаем другого, но и скажем ему что-нибудь ободряющее, не только не обидим, но и порадуем… Маленькая бытовая солидарность, но она дорогого стоит! Солидарность общежития, обыденного общего жития. В становлении этой солидарности можно участвовать разными способами. Мне кажется, проповедь Церкви могла бы шире включать эти темы – бытовой приветливости, благожелательности, почтительности. Чтобы «религиозные чувства оскорбляла» не только дурацкая выставка или фильм или чье-то высказывание – но грубость, бездумная жестокость, неряшество, халтура. Тоже духовные вещи.
Я не говорю уже о том, что «религиозные чувства» должны были бы оскорблять (а точнее сказать: беспокоить христианскую совесть) чуть не каждодневные известия об убийствах и насилиях на расовой почве и еженедельные известия о зверствах в армии – здесь-то и прозвучать бы голосу Церкви, голосу христианской солидарности: солидарности в защите гонимых.
Что касается солидарности высокого, гражданского уровня, на возможность ее сегодня у нас я смотрю пессимистично. Прежде всего потому, что граждане нашей страны живут в разных историях. В виде общей примиренной версии власть предлагает все ту же историю победителей, и еще более лживую, потому что в нее беспроблемно включили «Русь православную» (не изменив взгляда на тех, кто эту самую Русь уничтожал) и многое другое. Никакой гражданской солидарности с человеком, который видит резон в массовых репрессиях, у меня не может быть. Если рядом с этим портретом Сталина у него висит икона, тем более. Как и в советское время, людей с моими представлениями о нашей истории статистически ничтожное меньшинство. Если большинство окончательно «сплотится» вокруг вертикали власти, мы окажемся в том же внутреннем изгнании – или во внешнем. С любым иностранцем я чувствую больше солидарности, чем с соотечественником, почитающим Сталина и в лице его историческую необходимость. Увы, тут я повторю стихи Елены Шварц:
Ты мне чужой, как мертвый.
Мертвец не так чужой.
Не признав своей истории, не оплакав жертв режима – нет, не просто оплакав! не встав на их сторону, не солидаризовавшись с ними, а не с их палачами (это, по-моему, куда важнее, чем суд над виновниками: это было бы единственно верной формой покаяния), обретет ли наше общество какое-либо единство? Если обретет, то это единство будет страшнее, чем любая разобщенность. Страшнее для всего мира – и для самой страны.
Попытки преодолеть вопиющую разобщенность населения «сверху» имеют в виду восстановление «сплоченности» старого советского типа, поскольку других форм единства там просто не знают. Это мы уже видели. Это называлось «двоемыслие». В качестве «сплоченного» каждый человек делает и говорит то, что требуется, а на маленькой свободе, которая ему оставлена, оказывается неслыханным индивидуалистом, которому от других нужно одно: чтобы «к нему не лезли». То, что в либеральные годы мы оказались свидетелями разгула крайнего индивидуализма, вовсе не странно: это то, что оставалось у режимного человека «своего». Высоцкий в песне про травлю волка выразил самочувствие советского человека. Сочувствовали все, конечно, волку. Я думаю, и те, кто по долгу службы занимались травлей этого волка индивидуализма, со слезой слушали: все про меня! Вот и я этот волк! Ну погоди! «Общее» было не просто чужим, а враждебным, если не опасным, то тошнотворным. Травма коллективизма, которую несет в себе гражданин тоталитарного государства, кажется неисцелимой. Признаюсь: всякое «общее дело» меня до сих пор заранее пугает – и наверное, будет пугать до смерти. Кроме одного – дела общего сопротивления.
Солидарность и вертикаль власти несовместима. Солидарность строится «между собой», по горизонтали. Она возникает между свободными людьми, которыми никто с вершины вертикали власти не управляет добровольно и искренне. При власти, не отвечающей перед обществом, возможна та солидарность, о которой я уже сказала, солидарности в защите человека и природы (и солидарность сопротивления). Вспышки такой простейшей солидарности – выступления обманутых пайщиков и т.п. – мы уже видим. Но до солидарности в сопротивлении другого уровня – сопротивлении унижению человеческого достоинства – еще очень далеко. | |
 |
|
