| Европейская традиция дружбы1 | Души высокая свобода,
Что дружбою наречена...
Анна Ахматова
По улицам сердца из тьмы нелюдимой.
Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое!
Борис Пастернак
Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.
Осип Мандельштам
Дружба может явить себя как дверь,
распахнутая в метафизический опыт
человека.
Франсуа Федье | Моей темой будет дружба (причем та особая дружба, которую я попытаюсь описать) – как высшая форма общественной солидарности, т. е. как добровольная свободная связь людей, избирательная, основанная на взаимной любви; искренний и прочный союз, не предопределенный ни биологически (как кровное родство), ни утилитарно (об этом я скажу в дальнейшем), часто (и справедливо) противопоставляющий себя всем другим формам сообщности, социальности и тем не менее остающийся горизонтом (о недостижимости которого охотно говорят) для всех этих форм.
Остающийся ли? До тех пор, пока сохраняется определенная идея человека, из которой следует невозможность понимать его вне отношения дружбы. Совсем приблизительно можно сказать, что это понимание человека как существа трансцендирующего, существа, которое не совпадает со всей своей наличностью (с тем, что входит в его identity, говоря современным языком, и больше того, с самой своей физической данностью) и чувствует собственное сущностное задание в том, чтобы каким-то образом выйти из нее – «спасая» при этом и саму эту наличность – или по меньшей мере открыть ее для встречи с Другим. Именно в такой антропологической перспективе человеческое существование не может быть вполне человеческим вне отношения дружбы. Если это понимание человека и не исчезло окончательно к нашему времени, оно явно находится в критическом состоянии. Общий труд цивилизации все более и более предстает не как усилие трансцендирования или раскрытия «здешнего», а как втягивание новых и новых областей реальности в герметично замкнутый manmade мир. Предельной зоной, которую уже готовятся туда втянуть (я имею в виду успехи в области расшифровки генома и клонировании), должен стать сам человек, его физическая и психическая данность: в наших дверях стоит самодельный человек, man-made human being, реализация древнего проекта Голема. Сама максимальная замкнутость от Другого и мыслится как собственно человеческий мир. Все прочее, еще не человеческое – как некоторый ресурс, который в свое время будет применен, употреблен и потреблен. В этих условиях всякий разговор о дружбе как опыте, создающем человека, становится бессмысленным.
Итак, что здесь имеется в виду под «европейской дружбой», иначе «классической дружбой»? Та философия и практика дружбы, которая была открыта в классической античности, описана прежде всего у Аристотеля в «Никомаховой этике», Книге восьмой, затем у Цицерона – эти сочинения и стали на века «грамматикой дружбы» для европейской творческой культуры2. История такой дружбы не прерывалась в Средневековье, и среди Отцов Церкви мы встретим примеры той самой «классической дружбы». Но с новой силой дружба явилась и оказалась в центре жизни во времена гуманизма и Возрождения. Она вновь и вновь во всем своем блеске являлась в каждом последующем «возрождении» в бибихинском смысле слова, т. е. в тех движениях, которые свою задачу видели в возвращении из рутинного косного продолжения к началу или первой истине.
Мыслители и художники классической дружбы: Монтень, Гельдерлин, Лессинг «Натана Мудрого»… Шуман с его идеей Davidsbündler’ов… Из российских примеров этой дружбы мы сразу же вспомним лицейскую легенду Пушкина – первого в России поэта европейской дружбы (так же, как и первого у нас поэта «европейской любви»).
Друзья мои! Прекрасен наш союз.
Он, как душа, неразделим и вечен.
Темы красоты этого союза и его подобия душе как вещи единой и бессмертной – сердцевинные темы европейской дружбы. Другие ее сердцевинные темы – высокая свобода и внутренний выход «по улицам сердца» – мы видим в наших cтихотворных эпиграфах.
Серебряный век российской культуры был веком классической дружбы (стоит вспомнить хотя бы форму, в которой написано фундаментальное богословское сочинение о. Павла Флоренского «Столп и утверждение истины» – письма к другу: и это больше чем просто форма изложения), как и Золотой век, «дней Александровых прекрасное начало». Рассвет дружбы Золотого века воспели юный Дельвиг и юный Пушкин:
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
ее вечер благодарно оплакал старый Вяземский:
Я пью за здоровье немногих,
Немногих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих...
Средь чуждых их сердцу людей.
Обратим внимание, что и в том, и в другом случае сюжет дружбы связан с пиром, застольем, жертвенным посвящением вина («тостом», по-современному). Это родная стихия классической дружбы. Общая открытая праздничная трапеза (не тайные сборы), милая беседа, возлияние богам.
Неслучайно эти эпохи дружбы совпадают с редкими в российской истории временами относительной свободы, с недолгими оттепелями на ее политическом морозе. Отсветом той же дружбы освещены «шестидесятые», как это слышно в песнях Б.Окуджавы, стихах Б.Ахмадулиной.
Европейская дружба и личная свобода немыслимы друг без друга. Дружить в этом, классическом смысле могут только свободные – во многих смыслах свободные люди. Свободные прежде всего (если следовать Аристотелю) от грубых пороков и низких целей (дурные люди не дружат, они составляют сговоры). Свободные от тяжелой нужды и от поглощающего все жизненное пространство труда (последнее становится все более редким в Новое время, когда труд утверждается как первое достоинство человека, как главное место его самореализации; дружбе остается свободное от работы время, а этого времени совсем мало; в трудовую эпоху дружба становится барской забавой). О более глубинном отношении свободы и дружбы я скажу в дальнейшем. Другие отношения близости и крепкой связи, возможные и в несвободе, хотя и могут привычно называться дружбой, но по своему существу ближе к братству (о различии дружбы и братства как различии, соответственно, света и теплоты см. у Ханны Арендт3).
То, что классическая дружба немыслима вне свободы, ясно каждому, кто обладает самым общим представлением об античной мысли. Но каким образом свобода немыслима без дружбы? Разве свобода не освобождает нас от всех связей, от всех привязанностей? Однако в той мысли о человеке, которую мы обсуждаем, это не так. Свобода не может не производить дружбы. Дружба – своего рода эманация достигнутой человеком высокой свободы (словами Монтеня, «нашей добровольной свободы») или даже другое ее имя. Об этом говорит двустишие Ахматовой, так это в этике Аристотеля. Вот Монтень, один из лучших поэтов европейской дружбы:
«Наша добровольная свобода не производит ничего более себе соприродного, чем нежность и дружба».
(«Опыты», книга 1, глава 28)
Вероятно, что-то из того, что я успела сказать, уже должно вызвать недоумения и возражения. О дружбе привычно думать иначе. «Друг познается в беде». Но друг Аристотеля, Данте, Монтеня, Лессинга, Пушкина не познается в беде! Он познается в радости. На пиру, за чашей и беседой (см. выше). Он познается в захватывающем интересе того, что он тебе сообщает. Соучастие в радости другого человека – как форма «моей» открытости – существенно превосходит соучастие в его страдании, потому что требует большего величия души, большей человечности. Отсутствие сострадания – уже патологический случай, состраданием наделен самый низкий «нормальный» человек. Так судит Аристотель. Друг познается в празднике. Он познается в беседах. Он познается в том, что он «производит» (не обязательно сочинения: мысли, мнения, чувства; вообще говоря, себя самого). Он испытывается совсем другими вещами, чем беда. Его помощь (если говорить о помощи)
или его дар – совсем в другом. Говоря совсем кратко: друг дарит мне меня. Друг дарит мне меня цельного, меня дарящего, которого у меня, во мне без него нет4.
Итак, я говорю о европейской или классической дружбе. Дружба – универсалия человеческого существования, так же как любовь (романтическая любовь). В древних эпосах разных народов мы встретим сильные сюжеты и великие фигуры дружбы. В Ветхом Завете мы читаем волнующий рассказ о дружбе Давида и Ионафана. В каждом языке есть слова, которые обозначают это отношение, они относятся к древнейшему слою лексики: в греческом это filos от глагола filein любить5, то же в латыни и романских языках, amicus от amare; в германских friend, Freund (корни, связанные со свободой free, frei); в русском «друг» связан со значениями «иной», «второй»… Тема друга как «другого» очень существенна для дружбы: это принципиально не отношения человека со своим alter ego, с тем, кто «совсем, как я», с двойником. Дистанция между участниками дружбы и их разность здесь существенно важнее, чем в братстве. В этом пространстве между возникает обсуждение мира, мысль о мире: главное занятие классической дружбы. Вряд ли Давид и Ионафан обсуждали мир. Их дружеская любовь находила себе другие выражения. Одним из важнейших общих открытий гуманитарных наук XX века стала историчность и культурность того, что веками считалось природным, докультурным, само собой разумеющимся и общим для всех людей: простейшие, «первые» чувства и отношения, само восприятие – зрительное, слуховое и т. п., так что даже естественный пейзаж оказался в каком-то смысле изделием человека (возможны культуры, где пейзажа в нашем смысле просто не видят!). Французский историк культуры Поль Вэн (Paul Veyne) написал замечательную «Историю европейской любви», в которой убедительно показал уникальность и характерность той романической любви, которая привычна нам с детства по всеми читанным романам и лирике, через ее генетическую связь с христианским рыцарством, с особым почитанием Богородицы, отразившемся на поклонении Прекрасной Даме. Тем более обширного исследования заслуживает «европейская дружба». Однако ничего похожего на исследование П.Вэна на эту тему мне не встречалось.
Дружба в каком-то смысле – квинтэссенция античной humanitas (человечности). Люди дружат везде, но не у всех народов есть философы и трагические поэты. Только здесь дружба (не отношение с ближним вообще!6) оказалась включенной в самую сердцевину мысли о человеке. Существование без друга – еще не вполне человеческое существование; человек без друга не исполняет своего главного задания, не «познает себя»7. Мы должны помнить, что для античного гуманизма (как и для всех его потомков)
человеком, homo humanus, не рождаются: в человека вырабатываются, человеком сбываются. Быть человеком – не данность, а задание. Обучение, пайдейя делает человеком. Обучение здесь явно заместило архаическое мистическое или мистериальное «второе рождение». Но еще прежде обучения человеком делает человека выбор его воли: принять или не принять это задание возможного истинного себя, свою «добровольную свободу». Тот, кто принимает это задание «быть человеком», «сбыться человеком», и может состоять в дружбе, иметь друга, быть другом. Связи и общности других людей называются иначе.
Далее, только здесь на дружбе строится политическое учение (отношения граждан в полисе описываются как дружба, Аристотель). Здесь дружба включена и в священную космологию: боги – «бессмертные друзья смертных» и среди смертных есть «друзья богов». Мы помним, что «другом Божиим» назван Авраам, единственный из всех действующих лиц Ветхого Завета (Иак. 2, 23), но это предполагает нечто иное.
Однако самая существенная характерность классической дружбы даже не во всем этом, а в том, что она, как и «европейская любовь» (ср. учение Платона об эротическом восхождении души), самым интимным образом связана с гнозисом, с пониманием, с мудростью – или даже не связана, а сама является формой или путем понимания. Дружба стала первой и привилегированной формой такого пути к пониманию, когда «романическая» любовь (ср. любовную лирику не только Сафо или Анакреонта, но и дальше – римских элегиков, Горация) еще не была тем, чем она стала в «европейской любви» – у Данте и дальше, вплоть до Александра Блока: мистическим откровением Истины, и потому ценилась ниже дружбы, как все аффективное и биологическое располагалось ниже умного (эта иерархия сохраняется и у Монтеня).
Итак, дружба как радость понимания. Понимания чего? Чего-то неименуемо целого, ВСЕГО. Понимание этого ВСЕГО выражается не в конкретном знании, а в восхищенном изумлении, угаданном как последняя цель познания, как его предел:
Zum erstaunen bin ich da –
«Я здесь, чтобы изумляться» (Гете) и в сообщении (для дружбы преимущественно словесном) этого понимания. Говорить друг другу, слушать друг друга, понимать – главные слова этой дружбы. «Сущность дружбы для греков заключалась в разговоре», замечает Ханна Арендт8. «Ибо мы – разговор», писал Гельдерлин. На своем сложном языке М. Хайдеггер продолжает эту же античную тему человеческого бытия как беседы с другом, вслушивания в «голос друга, которого каждое присутствие носит с собой» («Бытие и время»). С русским недоверием к «разговорам», которые все почти представляются «пустыми» («одни разговоры!»), а о главном вообще «не говорят», с русской логофобией нам трудно понять, каким образом в основу человечности и дружбы может быть положен разговор, обсуждение. Но иного образа для открытости другому, для совместного переживания смысла, чем речь и слушание, античность не знает. «Дружба между гражданами», на которой зиждется благополучие полиса у Аристотеля, – продолжает Арендт, – не означает отсутствия распрей и гражданских войн. Она означает прежде всего их постоянное собеседование. Друг людей, человечный человек, filanthropos, homo humanus – это не тот, кто сострадает людям, как стало привычно думать в позднейшие времена: это тот, кто хочет разделять с ними свои мысли о мире, свое восхищение миром. Мизантроп же – тот, кто не надеется найти себе для этого собеседника. Общность, участие, складывающееся из обсуждения, политейя Аристотеля – полный контраст «сплоченности», единомыслия, единой для всех «национальной идеи», когда между людьми нет пространства и у сплоченной массы нет имен. Постулат коммунистического декалога «Человек человеку – друг, товарищ и брат» не имеет смысла в парадигме классической дружбы – не только потому, что три эти отношения должны были бы относиться к разным людям, но главное, потому, что этим «друзьям» не о чем говорить, нечего обсуждать: за них все сказала доктрина.
Замечу: открытое постоянное обсуждение разных вещей гражданами у Аристотеля называется дружбой, а не демократией. Это не разновидность правления, а сама субстанция гражданства. И то разное, что высказывается при этом, не называется плюрализмом: ибо плюрализм (не менее, чем его полюс, тоталитаризм) есть невозможность какого бы то ни было обсуждения или его заведомая бессмысленность (мы будем вести абсурдный диалог, как в пьесах
Ионеско, а кончим тем, с чего начали: «сколько людей – столько мнений»).
Со времен Аристотеля, у которого дружба – филия движет мирозданьем9, составляет основу полиса и не то что присуща каждой благой душе, но прямо с ней совпадает, так что благородная душа и есть дружба10, радиус действия дружбы сужается. Она (истинная дружба) воспринимается уже как редчайшая драгоценная вещь, противоположная другим общественным связям, «заурядным», «условным», «обыденным» (Монтень). Едва ли не противоположная всей публичности, «свет которой» – по слову Хайдеггера – «затмевает все»: свет публичности «темного времени», когда Das Licht der Öffentlichkeit verdunkelt alles (Свет публичности затемняет всё).
Итак, классическая дружба не должна смешиваться:
с отношениями, построенными наподобие кровных связей – братства;
с утилитарными или вынужденными союзами, имеющими какую-то внешнюю себе цель или созданными какими-то определенными обстоятельствами, какой-то необходимостью – союзы деловые, военные и т. п. Это товарищество (товарищи по оружию, по труду, товарищи в беде и т. п.), коллегиальность и др.
Но более всего дружба противостоит дурным союзам: союзам порочных людей, составленным с порочной целью, да и вообще «с целью» (заговор, сговор, мафия); плохо составленным союзам, в которых парадоксальное единство глубочайшей личной свободы и глубочайшей связи11 разрушено: или за счет свободы («коллектив», «сплоченность») или за счет силы связи («заурядные дружбы»). В этих случаях просто нельзя говорить о действии filia, дружеской любви, и того «божественного», среду и глубину которого составляет дружба.
Вот мы подошли к тому, что в классической дружбе называют ее «святыней», почему говорят о «священной, божественной дружбе». Приношение этой святыне – четверостишие, написанное в 1911 году одним из последних поэтов европейской дружбы:
Мы возведем невиданную дружбу,
Огонь и осень, и зеленой розой,
Розой любви их битву доиграем;
Здесь место чуда, здесь земля священна
(Эзра Паунд ,«Алтарь». Перевод мой – О.С.)
Из письма Гельдерлина другу:
Быть единым в себе – вот что возвышает нас. Если мы позволим себе сбиться с пути касательно нас самих, касательно нашего theion (божественного) или назови это, каким хочешь другим именем, тогда все искусство и все труды напрасны. Вот почему так важно крепко держаться вместе и говорить друг другу то, что в каждом из нас…
Друг дарит нам возвращение к нашему theion, и от нас себе в дар он ждет этого theion. Не-друзьям мы не можем ни дать этого, ни принять от них это. Основанием дружбы является не то, как «он» «относится» ко «мне» и «я» к «нему», а относимся ли мы, каждый из нас, к нашему theion, к тому возможному, открытому, истинно своему, уникальному для каждого бытию, к нашей добровольной свободе. К той свободе, напоминает Ф.Федье, которой человек владеть не может: это она владеет им, ставя его таким образом в связь со всем миром. Прийти к этому себе мы можем благодаря другому.
Так в конце концов в изложении новейшей философии Франсуа Федье, чьей книге «Голос друга»12 я обязана этими размышлениями, выглядит классическая европейская дружба, дверь, распахнутая в метафизику человека.
Я оставляю моим слушателям возможность сопоставлять это отношение дружбы с отношениями общинности. В истории христианства тема дружбы (которую основал сам Христос – Ин. 15, 14–15: в этих стихах именно друг противопоставлен рабу) скрылась в тени братства. Братство стало преимущественно религиозным отношением, а дружба оставлена внешнему, светскому миру.
В качестве дополнения. Мы знаем два рода апофеоза европейской дружбы: апофеоз дружеского круга, «единого, как душа» (именно в этих кругах чаще всего и готовились большие культурные новации и проходила юность гениев) и апофеоз «священной дружбы» двоих. Между ними, я думаю, нет противоречия, хотя чистой формой все же предполагается союз двоих. В случае дружеского круга каждого его участника с каждым связывает дружба двоих, личная, именная, «бесценная» дружба (см. лицейские поименные обращения Пушкина).
И последнее. В связи с Европой и Западом мы привыкли, со времен славянофилов, слышать в первую очередь об индивидуализме – в контраст российской «соборности». Новейшая мысль, новое искусство Европы и в самом деле давно дают основания думать именно так. Простейшая бытовая жизнь Запада, однако, в куда большей мере держится на традиционной солидарности, чем в России, где человек действует среди других людей, как подпольщик и партизан, и этого славянофилы каким-то образом не заметили. Но если мыслители и художники чувствуют наперед, и дело и вправду идет к человеческому множеству, состоящему из отчужденных и настаивающих на собственной замкнутой идентичности «субъектов», это значит, что Европа забудет собственное основание. В наше время сами европейцы – перед лицом других традиций – склонны считать, что у них нет другой иной идентичности, чем индивидуалистский либерализм. К тем, кто помнит и «не сдает» родное сокровище Европы, принадлежит Ф.Федье. Классическая дружба, особая форма человечности, обдуманная, созданная и пережитая в Европе, – это, быть может, один из самых драгоценных ее даров человечеству. В других традициях мы не услышим ничего похожего на такие слова о голосе друга:
«Этот голос… – точная противоположность голосу устрашающему. Ибо он приходит от такого же человеческого существа, как мы сами, и говорит нам, что нечто совершенно иное есть в сердце каждого – если даже оно не есть само его сердце» (Ф.Федье).
До тех пор, пока дружба составляет горизонт, дальний образец для «заурядной» солидарности, сама солидарность не теряет своего смысла: укрепления человека в его истинном, предельно своем отношении к бытию, основывающем себя на возможном и трансцендирующем, в этом его «совершенно другом», theion. Удивительный закон дружбы: «Совершенно другое освобождает каждую вещь от того, что в ней не свое». | | 2007 |
| 1 Выступление на Международной конференции «Христианская соборность и общественная солидарность», Москва, 16-18 августа 2007 года.
2 Вот замечательное изложение аристотелевской дружбы у Данте, в параллель которой он пытается построить свое определение философии («Пир», III, 11), поскольку «философия есть не что иное, как дружба с мудростью». Он начинает с того, что дружба (благодаря которой все люди друзья всем) так же, как философия (любовь к мудрости) представляет собой универсальное человеческое свойство (поразительный антропологический оптимизм, скажут наши современники!). В этом смысле каждого человека можно назвать другом и философом. Но это было бы избыточно. Так что, называя кого-то другом или философом, мы имеем в виду нечто специфическое: некое особое проявление этих свойств, превосходящее природу. Первый признак такого превосхождения – открытый, так сказать, опубликованный характер этой дружбы и взаимная склонность участников (в случае философа это значит, что не только он любит философию, но и она его; Данте ссылается здесь на библейские слова Премудрости: «Люблю любящих меня»). Затем, следуя Аристотелю, Данте отделяет от истинной дружбы (и от истинной философии) все отношения, в которые включена утилитарность. Истинная дружба (и философия) рождается только per onestade (из честности, целомудрия). Интересное качество истинной дружбы и истинной философии состоит в том, что здесь любящий любит в своем предмете «всё без изъятия»: императив цельности, стоящий за классической дружбой. Наконец, «взятая отдельно от души», « в себе самой» «дружба своим сюжетом, материей имеет знание о правильном действии, а своей формой – желание такового (действия)», а философия «сюжетом своим имеет понимание, а формой – почти божественную любовь к уму». Движущей причиной дружбы является добродетель, а философии – истина. «И как цель истинной дружбы составляет благое наслаждение (нежность, восхищение – dilezione), происходящее из совместной жизни согласно верно понятой человечности, то есть, в согласии с разумом, так цель истинной философии состоит в этом превосходнейшем наслаждении, которое не терпит никакого вмешательства извне или недостатка, то есть в истинном счастье, которое достигается созерцанием истины» (Dante. Convivio. Garzanti 1995, p.188. Перевод мой – О.С.).
3 О человечности в темные времена: мысли о Лессинге // Ханна Арендт. Люди в темные времена. М.: Московская школа политических исследований, 2003. Братством Х.Арендт считает связи, выросшие из «органической» человечности, наподобие семейных отношений, и развивающиеся в стороне от света публичности: среди парий, изгоев, гонимых народов и групп общества. Нервом «органичной» человечности (то есть, некоторого минимума солидарности, свойственной человеку по определению, вне зависимости от времени, традиции и т. п.) является сострадание. Для человечности «культурной», возделанной, то есть для классической дружбы неизмеримо существенней другой нерв – разделение радости (и с ней – мысли, беседы). Классическая дружба, по Арендт, даже если в «темные времена» она уходит в подполье, всегда обладает политическим значением – поскольку своим предметом она имеет не что иное как мир, весь мир. Х.Арендт замечает роковую ущербность «органической человечности», человечности парий: «париям этого мира дана привилегия – с них снято бремя забот о мире» (С. 23). Теплой темноте этой человечности «часто сопутствует настолько радикальная утрата мира, настолько страшная атрофия всех реагирующих на него органов – начиная со здравого смысла, посредством которого мы ориентируемся в общем для нас и для других мире, и кончая чувством прекрасного, или вкусом, посредством которого мы мир любим … что в крайних случаях… можно говорить о настоящей безмирности. А безмирность, увы, – это всегда форма варварства» (С. 22–23).
4 В изложении Монтеня пример истинного дружеского благодеяния – принятие дара от друга. Благодетель здесь – именно тот, кто принимает, поскольку он позволяет дарящему осуществить его «добровольную свободу».
5 Filia в христианских текстах переводится на русский как «любовь». В своем переводе «Никомаховой этики» Н.В. Брагинская, избегая слишком неопределенного смысла русской «любви», переводит это слово как «дружба». Стоит отметить знаменательную смену глаголов в последней главе Евангелия от Иоанна, которую не передает ни славянский, ни русский перевод. Воскресший спрашивает Ап. Петра дважды: «agapas me»? Ап. Петр дважды отвечает Ему другим глаголом: «Filo se». На третий раз глагол в вопросе меняется на тот, которым отвечал Петр: «fileis me» («ты друг Мне?») Ин. 21, 15–17.
6 Верная этой традиции Симона Вейль отделает дружбу от любви к ближнему, «любви безличной»: «Но есть такая любовь, личная и человеческая, которая чиста и которая таит в себе предчувствие и отсвет любви божественной. Это дружба, при условии, что мы точно употребляем это слово в его настоящем значении» // Simone Weil. Attente de Dieu. Fayard, 1966, p. 198.
7 Здесь нет места обсуждать глубокие и сложные смыслы, стоящие за этим дельфийским призывом. Скажем только, что такое познание себя не имеет ничего общего с заурядной саморефлексией, с обсуждением «себя» как готового предмета с фатальными качествами, положительными и отрицательными. Это значит совсем другое: встретить в себе новое, совершенно иное, мир, theion. Так, во вполне античном духе говорит о необходимости «знать себя» основоположник пустынножительства св. Антоний Великий. Мне остается только сослаться на замечательную работу человека, которого я смею назвать моим другом, Владимира Вениаминовича Бибихина с этим, по его словам, «тревожным» призывом: В.В.Бибихин. Узнай себя. СПб.: Наука, 1998.
8 Арендт. Указ. соч. С. 35.
9 Финальный стих «Божественной Комедии», l’amor che move il sol e l’altre stelle, ссылается именно на это положение.
10 Дантовский сонет из «Новой Жизни» Amore ‘l cuor gentil sono una cosa («Любовь и благородное сердце – это одно») содержит прямую ссылку на Аристотеля, il Saggio. Но, как и в первой ссылке, в общем контексте дантовской Любви-Amore, которая ближе платоновскому Эросу, мы забываем, что изначально здесь речь шла о дружбе.
11 «Монтень измерил дружбу от края до края и во всю ее глубину и дал ей в качестве мерила этот бесконечно редкостный аккорд, интимный и разделенный, где я становлюсь самим собой через другого, а другой становится самим собой через меня, совершенное единство связи и свободы». Friedrich H. Montaigne. Gallimard, 1968.
Невероятное «по природе вещей» соединение любви (то есть сильной связи) и автономности служит для Симоны Вейль первым доказательством божественной, сверхъестественной природы дружбы. «Невозможно, чтобы два человеческих существа стали одним и при этом безупречно хранили дистанцию, которая их разделяет, если в каждом из них не присутствует Бог». Weil. Op. cit. P. 207.
12 Франсуа Федье. Голос друга. Перевод Ольги Седаковой. Издательство Ивана Лимбаха, 2010. | |
 |
|
