Оправдание права
(Из предисловия к книге И.В.Борщ1) | Правильно поставить вопрос о праве – значит прояснить, как это делает Ирина Борщ, те самые общие предпосылки, из которых исходит то или другое восприятие права: предпосылки антропологические (т. е. самое общее представление о субъекте права, человеке); онтологические (т. е. самое общее представление о мире); ценностные; богословские (отношения милости и истины, правды и мира, Закона и Благодати); экклезиологические (представление о церкви как об обществе совершенно особого рода)… Люди, высказывающие те или иные отношения к праву и его месту в человеческой жизни, обычно не проясняют для себя этих своих предпосылок и, быть может, даже возмутились бы, если бы им их прямо указали: это я-то считаю человека ничтожным и опасным для социума? это я-то считаю мир не только падшим, но фундаментально дурным? Или, наоборот, так: это я-то собираюсь целиком преодолеть законы мира сего внутри его условий, превратить физическую и социальную реальность в континуум чуда? Да что вы, такого мне и в голову не пришло бы! И в самом деле: такогo рода вещи не приходят говорящему «в голову», то есть не попадают в непосредственный процесс обдумывания, они принадлежат какому-то более темному и глубокому органу смыслового восприятия, тому, где действуют все наши нерефлектированные общие установки. Может быть, этот «орган» можно назвать сердцем или волей. Проверить собственные общие установки – это, в общем-то, и значит заглянуть себе в сердце (не в сентиментальном смысле этого слова).
Всем известно устойчивое, можно сказать, наследственное недоверие (если не враждебность) к праву, к законности («законничеству») в российской культурной традиции, пресловутый правовой нигилизм. В этом сойдутся и власти предержащие, и их подвластные, и человек с улицы, и изощренный мыслитель, который к тому же будет настаивать на таком «ином», внеправовом бытии как на неотчуждаемой национальной или конфессиональной самобытности и даже доказательстве нашего превосходства над механичным и холодным Западом, подобного превосходству благодати над законом.
Интересно обдумать связь отечественного правоборчества с идеей особой духовной миссии русского народа и русского государства, «Нового Израиля», не «Израиля века закона», а «Израиля века благодати», впервые прозвучавшей уже в XI веке у Иллариона митрополита Киевского, в его «Слове о Законе и Благодати», похвальном слове князю Владимиру, крестившему Русь, которого он удивительным образом уподобляет не апостолам (естественная, казалось бы, аналогия), а Моисею, законоположнику и вождю избранного народа.
За неприятием безличного права «западного» типа и предпочтением ему «права властного лица», не подлежащего суду (о чем, естественно, у Иллариона речи не идет, но что подробно рассматривается в позднейших трудах о.Павла Флоренского) стоит идея теократического общественного устройства. Законы и формальное право при этом мыслятся как принадлежность общества принципиально секулярного. Если Россия, по словам Рильке, «граничит с Богом», то о каких правах может идти речь в такой пограничной области? Каким правом обладает человек перед Богом, творение перед своим Творцом, в библейских образах – горшок перед создавшим его горшечником? Не является ли автоматически всякий разговор о «своем праве» роптанием и бунтом твари? Какие законы можем мы считать неотменимыми перед Его непостижимой волей? Личная воля человека, облеченного властью, предполагается здесь, ближе проводит эту Высшую волю, чем безличные
и неизменные законы. Пусть эти законы, эти права действуют в народах и государствах, удаленных от непосредственного водительства Божия. Мы не будем здесь обсуждать такого понимания теократии (вообще говоря, очень далекого от библейского образца, где в самых лирических стихах псалмов непрестанно возникают темы суда, судебного разбора, защиты на суде2), просто констатируем его.
Не право и бесправие, не законность и беззаконие – в отече-
ственном менталитете противопоставлены две другие реальности: порядок и хаос (беспредел, в новейшей лексике). Ирина Борщ блестяще показывает абсолютную несопоставимость закона и порядка (С. 85–86). Порядок прекрасно одновекторного насилия – сверху по вертикали власти – и усугубления общего бесправия. Только в полном отсутствии правовой интуиции могла возникнуть знаменитая формула «диктатура закона»: диктатура ведь значит не что иное как «чрезвычайное положение», так с римских времен называется ситуация приостановления действия общих законов и гражданских прав. Если бы не советская привычка к бессмысленным хлестким лозунгам типа «диктатура совести» или «культ личности народа», следовало бы назвать искомое проще и точнее: Порядок!
Причиной такого недоверия к праву можно считать неудачность и бесчеловечность многих российских и, тем более, советских законов. Об этом говорят многие русские пословицы, вроде всем известной «Закон что дышло» и более редкой, которую приводит митрополит Антоний Сурожский: «Закон как лужа: мелкую перепрыгнешь, а глубокую обойдешь». Лучшее в таких законах, как многократно говорили, то, что они не исполняются. Но, если следовать пути, указанному Ириной Борщ, мы увидим в этой правофобии следствие некоторых более общих и разных, заметим, предпосылок.
В одном, «государственническом» варианте она питается такой системой ценностей, где человек («отдельный человек») заведомо ниже внеличностных начал, «державы», «идеи», «общего дела» – то есть аксиологией, которая имеет мало общего с христианской. Здесь располагаются энтузиасты порядка.
В другом, «артистическом» варианте, противопоставляющем «любовь» и «живое вдохновение» «безличной норме» и «принуждению» (так здесь толкуется закон), мы видим пренебрежение реальностью мира. Этот полюс устанавливается внезаконным образом, путем простого тяготеет к утопии или привычным формам беспредела. Человеку по существу предоставляется негласное право не соблюдать закон («обходить» или «перепрыгивать» его – и действовать «по понятию»); при этом у него отнимается право обсуждать беззаконие любой власти (а властью в России – властью, а не служением – становится любая общественная должность, начиная с водопроводчика, который самодержавно осуществляет власть над своим клиентом). Таким образом, каждый участник такого общества совершенно самодержавен (там, где это ему удастся) и совершенно бесправен (в других, фатальных случаях). Можно ли с радостью принять такое устройство жизни как отвечающее духу века Благодати?
Обсуждая мысль Владимира Соловьева, Ирина Борщ великолепно обличает критиков закона и «законничества»: «В критике права русскими и в России заключался один фундаментальный порок – не теоретического, а практического, исторического свойства. Лукавство и двусмысленность такой критики заключались в том, что в России отнюдь не право было главным злом и бедой общества и церкви, а скорее наоборот – бесправие, беззаконие, произвол. (…) Абсолютизм власти в России также внутри себя всегда имел настроение правового нигилизма, поскольку и власть не очень-то признавала право и закон. В атмосфере русской жизни, в атмосфере русской церкви писать о ничтожности права в сравнении с любовью было подобно тому, чтобы говорить голодному человеку о вреде переедания» (С. 83–84). Некоторым объяснением этого – иначе совершенно иррационального – лукавства может быть то, что мы говорили выше: главное зло предполагается не в неблагополучии, неустроенности и жестокости общей земной жизни, а в выпаде страны из области теократии, в том, что она перестанет быть «святой Русью».
Вывод Ирины Борщ решителен: «Оправдание права не может быть безразлично христианской совести, т. к. в конечном счете, оно связано с оправданием человека. (…) Церковь призвана разделить с правом основной пафос – защита человека, защита того, что дорого и свято человеку и Богу, исполнение «всякой правды»» (там же). Заметим, что столь дорогое Вл.Соловьеву слово оправдание («Научи мя оправданием Твоим» – стих псалма, вдохновивший, по признанию автора, его труд «Оправдание добра») в церковнославянском передает греческое dikaioma и имеет значение «закон», «установление».
Но и привычная ассоциация приверженности к законности с «западничеством» требует корректив. Во-первых, потому, что в своем оправдании законности Ирина Борщ отнюдь не имеет в виду того позитивистского понимания права, которое, как правило, имеют в виду «западники». Во-вторых, потому, что и «Запад» в двадцатом веке испытывает нужду в оправдании права, переживая «кризис правосознания», потерю смысла права, которую Ирина Борщ связывает с потерей образа человека.
Сложные отношения права вне церкви и права в церкви, разобранные, вслед за о. Сергием Булгаковым, в книге Ирины Борщ, как раз и могут указать на какую-то перспективу выхода из этого кризиса. Духовное обоснование права, исходящее из христианской антропологии, возвращает смысл всякому праву. В то же время действие права внутри церкви, реальности мистической, существенно иное, чем в общегражданской реальности. Эту, самую сложную тему книги Ирины Борщ, ее центр, я не могу обсуждать. Заметим от себя, что сама принадлежность к церкви часто (если не обычно) связывается с «правовой жертвой», добровольным лишением себя некоторых важнейших прав, делегированием их какому-то другому началу, вступлением в сословие рабов, бесправное по преимуществу, – в пользу послушания, основы внутрицерковных отношений. Пример этому дает сам Христос, принявший «рабий зрак» и отказавшийся тем самым от всяких прав римского гражданина. Что при этом забывается – так это то, что изначально создание церкви Христовой мыслится как введение человека в новое, невиданное право: право сыновства Божьего: «Елицы же прияша его, даде им область чадом Божиим быти, верующим во имя Его» (Ин. 1,12). Славянские область и власть передают греческое eksusia, «право», «правомочность», «свобода делать что-либо». В этом значении слово власть, к сожалению, переносится в русский текст без перевода, создавая высокий, но смутный смысл: «а тем, кто приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими». В этом, вероятно, великий правовой парадокс христианства в самом его начале.
Опираясь на русских философов и богословов, разделяя интуицию персонализма, исходя из собственного церковного опыта, христианской совести и интуиции, Ирина Борщ напоминает нам о глубоко позитивном смысле права, «смысл и образ которого связан с образом личности» (С. 23). Право (предоставление определенных свобод личности) – не просто инструмент ограничения зла, защиты человека от насилия и злоупотреблений, но (и об этом думают меньше всего) – созидательный принцип: право, защищая возможность разнообразия, создает пространство для осуществления человека. | | 2008 |
| 1 Ирина Борщ. Русская наука церковного права в первой половине ХХ века: поиск методологии. М., URSS, 2008.
2 Ссылаясь на С.С.Аверинцева, И.Борщ напоминает о том, что народ Завета представляет собой общество правомочных личностей (С. 32). Сторонники «именной» иерархии возразят: именно потому, что это теократия века Закона! Изъявления же Благодати разуму неподсудны, и народ славянофильской мысли состоит из людей, права которых никаким образом не оговорены, поскольку они в них и не нуждаются... | |
 |
|
