| «Все новое» | Мы все в эти дни говорим о том, что произошло в России (или произошло с Россией) 100 лет назад. Для меня (как, я думаю, для всех, собравшихся здесь) нет ничего, как это называют, «сложного», «неоднозначного» в том, как назвать октябрьские события. Это начало конца и допетровской, и послепетровской России (концом этого конца многие считают годы «перелома хребта» крестьянству, последнему «дореволюционному» сословию: с дворянством, купечеством, духовенством, чиновничеством, мещанством, старой интеллигенцией покончили быстро). Это начало неслыханного Горя, это Катастрофа России. День скорби по всем убитым, изгнанным, поруганным, лишенным «и веселья, и доли своей». Но выжившие – по-своему – пострадали не меньше, чем убитые. Ведь террор большевицкого типа направлен не на своих прямых жертв: они для него были только средством запугать остальных, всех, кому выпало родиться на этом пространстве. Террор носил педагогический, воспитательный характер. Может быть, это поможет нам как-то иначе увидеть «необъяснимость», иррациональность выбора тех, кого режим уничтожал. Тогда, читая расстрельные списки, мы перестанем спрашивать: за что? а этого-то за что? Правильный вопрос здесь – «не за что?», а «зачем?». Одного дворника 60-и лет забрали – все дворники будут поосторожнее; одну лаборантку 19-и лет расстреляли – все и во всех лабораториях подумают, прежде чем что-то говорить и т.п. Об «образцовом», педагогическом смысле бессудных и произвольных («каждого пятого») расстрелов и расправ открыто писал Ленин в письмах времен красного террора.
Собираются и оглашаются факты, каждый из которых приводит в ужас, истории частных жизней, каждая из которых поражает. Почему же уже известного и оглашенного недостаточно для того, чтобы не продолжать перекладывать гирьки: а зато космос, урбанизация, ГЭС и т.п.? Я думаю, по причине той антропологической катастрофы, о которой мы говорим. Создан человек, который может сказать: «Так было нужно». Нужно было уничтожать невинных, разрушать страну, насаждать гуманитарное и религиозное невежество, осуществлять из поколения в поколение отрицательную селекцию населения… Нужно.
Такого человека не было нигде. Его воспитали в лагерях перевоспитания, в общенародных шельмованиях «предателей», в тупой индоктринации, которая начиналась едва ли не с 5 лет, и т.д., и т.п.
Подчеркну: я говорю не о революции, а о перехвате власти неизвестной еще истории силой, идеократической партией.
Собственно о революции (а она надвигалась с 1902 года) – другой разговор. Революции происходят, когда какой-то предел несправедливости перейден, когда обиженных настоящим положением вещей слишком много, и их обида требует мести, и мести жестокой (о новом слое люмпенства, которое ни перед чем не остановится и сметет цивилизацию, пишет Л.Н.Т. в деревенских очерках 1910 года). И – с другой стороны – когда у многих людей есть планы того, что можно сделать, и хорошо сделать: и они понимают, что при настоящем положении дел ничего из этого сделать невозможно. Когда слишком многим нечем дышать. В эту духоту ворвется гроза.
И еще: когда слишком мало любят то, что у них есть. О красоте погибшей России заговорили, когда ее не стало. Красоту православия почувствовали в огне гонений на Церковь.
Революцию, общий огромный переворот всех устоев страны, нельзя обсуждать иначе как ураган или грозу, как тектонический слом. Взрывается слой культуры, и на свет выходит глубочайшая архаика, время кочевников, живущих добычей и разбоем. Всего оседлого как не бывало. Замечу, что советская жизнь навсегда осталась отмечена какой-то номадической печатью. «Времена немыслимого быта», всё временное, всё неустроенное… На сцене истории являются люди, столетиями исключенные из участия в истории (более 80 процентов российского населения составляло крестьянство, еще совсем недавно крепостное). Они хотят крайнего, «всего нового», небывалого царства справедливости, преодоления законов природы. Эта «музыка революции», смутно религиозная, вдохновляла Блока и художников авангарда.
Но Октябрь – это совсем другое. Конечно, легко об этом говорить задним числом – и трудно во всем масштабе предвидеть современникам событий – но все последующее было уже предрешено, когда власть оказалась в этих руках. Хотя и современники порой видели далеко: и не монархисты, не враги революции, не «белые», а такой энтузиаст «рабочего дела», как Максим Горький в своих «Несвоевременных мыслях» 1917 – 1918 годов: «Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею – не менее кровавая и мрачная реакция. Вот куда ведет пролетариат его сегодняшний вождь, и надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата. Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат». И далее: «Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников – его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он – по книжкам – узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем – всего легче – разъярить ее инстинкты».
Эта власть изначально провозгласила себя абсолютнее любого абсолютизма (диктатура), непогрешимее любого религиозного авторитета («единственно верное учение»). Чрезвычайное положение было, по существу, установлено навсегда. Всякий диалог с обществом был сразу же отменен. Законность отброшена. Насилие всех видов легитимировано. Власть решает, кому позволено жить на этой шестой света, а кому не позволено. Верующим, например, – всем верующим, и христианам, и мусульманам, и буддистам и т.д. – не позволено. Жестокость романтизируется и даже освящается («святая злоба» Блока, «святые убийцы» Хлебникова). Беспощадность стала (и до конца оставалась) положительным, похвальным словом. Человека призывали не просто к борьбе, а к беспощадной борьбе. Рассуждение, мысль и словесное обоснование отменены:
Ваше
слово, товарищ маузер.
……
Ноги знают,
чьими
трупами
им
идти.
…………………….
Пулями гуще
По оробелым!
В гущу
Бегущим
Бей, парабеллум!
(Это, похоже, гимн заградотрядам).
Владимир Маяковский
Ничто из совершенного партией не подлежит обжалованию. Сразу же создается особая тайная полиция, карательная, с безграничными полномочиями, с которой не сравнится и гестапо. Сразу же выясняется, что качество, талант, подготовка ничего не значат в сравнении с лояльностью власти и ее доктрине. Этим готовится дорога к тотальной власти посредственности. К мартирологу лучших ученых, художников, да и вообще профессионалов. Сразу же выясняется, что не только собственности – но свободного труда больше не будет (исключительно трудовая мобилизация военного типа и уголовная ответственность за уклонение от нее, «тунеядство»). Сразу же выясняется, что каждый человек во всех своих проявлениях подвергнется пожизненному контролю, каких прежние формации не знали. Сразу же выясняется, что искусством, наукой, хозяйством и всяким трудом, умственным и физическим, будут руководить неучи и тупицы… Сразу же складывается руководящее сословие: люди, которые ни к чему не годны, кроме как «организовывать» и «реорганизовывать», «укрупнять» и «разъединять» и без конца переименовывать то, что прекрасно действует без их участия.
Эта жестокость вошла в нас, даже если мы оказались только ее свидетелями. Я не встречала среди соотечественников-современников человека благодушного: то есть, не только не злого, но и не раненого злобой. Он выглядел бы среди нас как марсианин. В Европе встретить таких не чудо.
В дореволюционной России, несомненно, тоже: «любить было легче, чем ненавидеть», как вспоминает ту жизнь Пастернак. В советское и постсоветское время любить куда труднее. Уважать – тем более.
Старый московский священник говорил мне: «Молитесь, чтобы не потерять уважение к людям. У нас это возможно только чудом».
Итак, власть объявила, что она «творит все новое» (здесь, конечно, узнают эту цитату: «И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое» (Откр. 21,5)). Власть, тем самым, претендует на мессианское, апокалиптическое, парарелигиозное достоинство. Она исполняет вековые мечты «униженных и оскорбленных» (узнаете?), всех труждающихся и обремененных… Все, что было до нее, все несчетные века называются предысторией. История только начинается.
Правда, после того, как врагов мы уничтожим, а всех других перевоспитаем.
Утопические лозунги привлекали к себе не только наивных «новых» людей. Против них нечего было сказать и людям исторически опытным. Старый мир рухнет, и будет новое небо и новая земля. Что можно ответить по поводу этой «хорошей» утопии? Прежде всего, то, что заметил У.Черчилль: в доктрину большевизма входила не только утопическая программа будущего – но и методы ее осуществления. Те методы вседозволенности и жестокости, о которых речь шла выше. К которым можно добавить еще всеобщую секретность и ложь.
Что же касается «светлого будущего»…
Когда все люди будут братья
и каждый милиционер
(Д. Пригов).
Приговский образ Милицанера и есть тот самый взыскуемый «новый человек». Он честный, добрый, хороший. Чего-то в нем, правда, не хватает… мозговых извилин, что ли…
Новый человек, над которым работала партия и которого она в целом получила, – необъятная тема. Я коснусь только одного: опустошения этого человека от того, что составляет собственно человеческую, не «милиционерскую» жизнь. Пауль Тиллих, философ ХХ века, описал три фундаментальных тревоги, присущие человеку. Тревога смерти, тревога вины, тревога бессмысленности. Conditio humana. Так вот, «советский человек» от всех этих трех тревог был избавлен. Тревоги личной вины он не знал (ведь он ничего не делал и не думал сам, он только исполнял чужую волю: «нас так учили»). Про смерть ему думать было запрещено, так что тревогу смерти и смертности он узнавал разве что при роковом диагнозе. А бессмысленность? Какая бессмысленность! Смысл дан ему партией и ее учением. Верный и непобедимый. Смысл и «правое дело». В каком-то смысле он облагодетельствован. И в этом соблазн парарелигиозной системы власти.
Но не кажется ли вам, что это безмятежное создание – какое-то другое существо, чем человек в любые времена? Что-то произошло. С поэтической точностью сказал об этом Виктор Кривулин:
Сердце Мира, сердце
Вырвано в сердцах.
Три глубинные тревоги входят в ту часть человеческого опыта, которую Тиллих называет «мужеством быть». Я назвала бы еще три, по меньшей мере, глубочайших тревоги (ибо они волнуют человека по-другому, но не меньше, чем «тревога вины»). Их также не должен был знать «новый» советский человек. Это тревога тайны; тревога глубины; тревога красоты. Для меня все три близки по смыслу. В их присутствии происходит жизнь человека. Это его задание: жить ввиду тайны, ввиду глубины, ввиду красоты. Эти тревоги входят в то, что можно было бы назвать не «мужеством», а «радостью быть».
И здесь мое безнадежное повествование о происшедшем прервется некоторым просветом. Какими бы инструментами власть не лишала человека контакта и даже догадки об этих вещах, их сила оставалась непочатой. Услышав какую-то музыкальную фразу, человек обращался в буквальном смысле – переводил взгляд от предложенного ему как нормы рукотворного убожества – и видел тайну, красоту, глубину. И это оказывалось сильнее, чем его страх и вынужденное невежество.
Благодарю за внимание. | | Выступление на конференции «Духовные итоги революции в России: коллективный человек и трагедия личности». 8 ноября 2017 года, Москва. | |
 |
|
