| О Владимире Вениаминовиче Бибихине | 1. МЕСТО ЧЕЛОВЕКА. НА СМЕРТЬ ВЛАДИМИРА ВЕНИАМИНОВИЧА БИБИХИНА
Нигде как в целом мире не может
иметь место существо человека, чистое
присутствие с его основной мелодией,
молчаливым согласием.
В.В.Бибихин. «Мир»
Владимир Вениаминович на крыльце дома, который он сам в одиночку построил, в летней темноте, со скрипкой. Владимир Вениаминович за рулем в своей уже почти самодельной машине. Среди мальчиков: «Господа! кто идет за водой?» Владимир Вениаминович в больничной постели после операции, с томиком «Илиады» по-гречески. Обрадованный и радующий голос в трубке: «Ольга Алексаандровна?»
Эпизоды «из жизни» вспоминаются первыми – раньше, чем сочинения и мысли. Владимир Вениаминович был предан философии, которую многие профессиональные философы (собственно говоря, историки философии, критики и аналитики разнообразных готовых философских систем) сочтут «уже невозможной» – философии, которая есть образ жизни, место жизни, есть наше присутствие в мире, так, как это было для Сократа или Киркегора.
Мир – быть может, главное слово мысли Бибихина.
Мы еще не знаем этой мысли во всем ее размахе: очень многое из того, что он писал, до сих пор не опубликовано, опубликованное не обдумано читавшими и не объединено в целое. Ведь предметы его мысли так разнообразны, так, по всей видимости, далеки друг от друга: кто еще мог бы писать о Паламе – и о Беккете, о петровских реформах – и о санскритских гимнах, о Макарии Египетском – и о Витгенштейне: писать не только с большим знанием дела, но не меняя голоса? И сама его мысль, и пути ее изложения слишком далеки от наличных дискурсов – и от «научно-философского», «предметного», и от журналистского размышленчества, затопившего все в последнее десятилетия. Даже неожиданное слово Мераба Мамардашвили легче идет навстречу читателю, проще смыкается с нашими привычками понимания: ага, вот постулат! Если у Бибихина есть постулаты, то это постулат недоумения и постулат ускользания, речь его никогда не доходит до той точки, где ее можно ухватить, сделать формулой и затем успешно «применять». Кажется, что он просто дал обет никогда не произнести такого применяемого слова. Еще не отыскано самое приблизительное определение для его мысли. Что это: русская феноменология? Сам он в разговорах порой давал понять, что относит свои занятия к богословию: но к богословию в том смысле, в каком об этом говорят, рассуждая о Хайдеггере. К богословию в античном смысле, к богословию Начала, о котором еще ничего не решено. К
нынешнему моменту мы совсем не готовы обсуждать это. Встреча с мыслью Бибихина только начинается. Начинается его другое присутствие. Первое кончилось.
Голос Бибихина услышали поздно. Вплоть до конца 80-х годов его знали как виртуозного переводчика сложнейших авторов: Кузанского, Паламы, Ареопагита, Хайдеггера, Витгенштейна. Собственные труды дожидались своего времени. Древние и новые языки он знал превосходно. Язык, слово составляли постоянный предмет его мысли. Одним из главных, определяющих людей своей жизни он считал нашего великого лингвиста А.А.Зализняка. Затем – Сергея Сергеевича Аверинцева. В позднейшие годы он продолжал переводить: большой том Ханны Арендт, новые переводы из Витгенштейна и Хайдеггера. И издавал книгу за книгой: «Язык философии», «Мир», «Узнай себя», «Новый Ренессанс», «Слово и событие», «Другое начало», «Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев». Эти книги по преимуществу составляли курсы, которые он читал в Московском Университете с 1989 года, и выборки из дневников, которые он вел непрерывно. Еще многие курсы остались в рукописи. Лекции Владимира Вениаминовича были событием; его воздействие на слушателей было огромным, почти магическим. Те, кому довелось в юности слушать эти его беседы, я думаю, никогда уже не освободятся от этого опыта вопрошания вещей, от категорического императива «неопертости», то есть принятого на себя риска выяснить все с самого начала, на очной ставке с собой и миром, не прячась за готовые решения, определения, классификации, начиная с точки полного неведения, «амехании» (недоумения) и в качестве познавательного инструмента избирая только собственную чуткость.
Как все мы, выросшие в крайней несвободе идеологического государства, Владимир Вениаминович страстно любил свободу. Само собой разумеется, из этого следовал его нонконформизм, порой вызывающий и куда более обширный, чем, скажем, у Сергея Сергеевича Аверинцева. Он держался совсем в стороне от внешнего успеха, от всякой формы этаблированности. Ему нужен был другой успех (производный от глагола «успеть» во всех его значениях) – тот успех, к которому направлен мир, которого ищет природа: успех как исполнение задания, попадания в свое место в мире и в свое время. Место человека, узнающего себя. Это место было связано для него с каждым моментом жизни. Этим местом был его дом, его необыкновенная семья, Ольга, дети. Этим своим местом в мире была для него Россия – я думаю, самая глубокая его любовь.
Мир, с которого я начала вспоминать его, он мыслил во всей широте значений этого русского слова: мир-согласие; мир-общество; мир-мироздание. Его философия начинала по существу большую апологию мира, апологию вещества, своего рода космодицею, хронодицею, зоодицею. В свои оправдания здешнего он включал не только то, что могут сообщить о нем гуманитарные науки, поэзия, живопись, музыка, но и современная физика, математика, астрономия, биология.
Человек, вырывающийся на свободу из тесноты, обычно видит свободу как возможность несогласия, отказа, сопротивления, битвы, как возможность ухода. Владимир Вениаминович знал другую, глубокую свободу: свободу согласия, принятия, прихода, возвращения – свободу мира. Покой этой свободы держится на том, что есть реальность, которая не нуждается в легитимации, которая ее не требует. Она и так есть. Подуманная мысль уже есть. И будет. «Поэт пишет в генах», говорил он.
– Все пройдет. Все будет хорошо. – Вот последние слова, которые я от него слышала за несколько дней до кончины. И быть может (вспоминая разговор о философии и богословии), его мысль была обширным истолкованием завещанного нам приветствия: «Мир вам!»
декабрь 2004
2. «ВСЁ НАСТОЯЩЕЕ РЕДКО»1
«Все настоящее редко», говорил В.В.Бибихин. И помолчав, продолжал: «Очень редко». Это правило на все времена. Это не вопрос количества: много или мало настоящего. В любом случае оно редко. Редкость входит в самый его смысл, в его форму. Мы всё в нем чувствуем как редкое. Самые настоящие, редкие вещи мы знаем по именам: алмаз Кохинор…
Но когда вокруг стоит такой производственный шум и фабрика культуры заваливает все прилавки своей бесперебойной продукцией, может показаться, что настоящее не просто редко, а его и вообще нет, не бывает и быть не может (или так: когда-то оно бывало, а теперь уже не может быть), так что и само различение настоящего и имитации – иллюзия, которую давно пора деконструировать. Таков климат нашей интеллектуальной эпохи.
«Люди чутки», – это тоже слово В.В.Бибихин. Люди прекрасно отличают настоящее (или совсем хорошее, что, в общем-то, одно и то же: ведь слова В.В.Бибихина – эхо латинской пословицы о прекрасном: Omnia praeclara rara). Отличают там, где им это нужно – и без особых инструкций и рецептов. «Настоящее вино!» Тот, кто так же заинтересован в мысли или в поэзии, как в вине или в чем-то, что ему очень дорого, так же мгновенно и не задумываясь отличит настоящее. Суждения вкуса моментальны (Гадамер) – также и этические суждения. Для этого не обязательно быть гением или великим экспертом – нужно только нуждаться в настоящем. В нашем случае – в настоящей мысли.
Я счастлива, что сегодня мы выражаем нашу признательность настоящей мысли В.В.Бибихина. Такие авторы и такие люди редко – очень редко – получают широкое публичное признание. Это не значит, что они неудачники. У них есть другой успех. В.В.Бибихин любил слово успех (от глагола «успеть») и относил его к природе. Природа всегда успешна.
Относительно мысли: настоящая мысль свободна, это как будто само собой разумеется, это ее sine qua non. Но у нее есть и другое свойство: она автономна, то есть, в ней есть свой закон. Она движется по собственному закону. Она сама себя учит (любимая Бибихиным тема автомата, automathos греч.). Со стороны это движение может показаться причудливым, даже капризным, и уклончивым (elusive). Настоящая мысль не идет туда, куда мы ждем, она не отвечает на наши вопросы, она не приводит нас туда, где мы скажем: «А, теперь ясно! Теперь от слов к делу». С настоящей мыслью такого не получится, никаким «делом» («от слов к делу») или выводом ее не исчерпать – если только не поставить ее с головы на ноги, как Маркс сделал с Гегелем (и как, по мнению В.В.Бибихина, французский постмодернизм поступил с Хайдеггером). C такими переворачиваниями В.В.Бибихин никогда не примирялся. Настоящая мысль – не переворот (révolution), она несет мир.
Эта мысль занята новым – но таким новым, которое не отличается от старого. «Мое учение о цвете старо, как мир, и поэтому с ним ничего не сделаешь» (Гете). Старо как мир – значит и: ново как мир.
Мир – главное слово В.В.Бибихина. С утратой мира (и значит, присутствия) начинаются все переворачивания и другие манипуляции, которыми вместо мысли занят философствующий журнализм и «эффективные менеджеры». Речь там идет о власти: о приобретении власти, или же о разоблачении власти. Мысль мира не имеет в виду такой власти, понятой как некая вакансия, которую нужно занять. Настоящее рождается вместе со своей властью. «Беда в том, – весело продолжал он (Гете в записях Эккермана), – что думаньем думанью не поможешь. Надо, чтоб человек от природы был таким, каким он должен быть, и добрые мысли сами предстанут нам, как вольные дети Божии: «Мы тут!». «Добрые» в простом смысле, «не злые» – но и в смысле: хорошие, годные, настоящие. И «быть каким ты должен быть» и «хорошо мыслить» означает «присутствовать». Словом присутствие – нормальным, не «философским» русским словом В.В.Бибихин передал Dasein Хайдеггера.
Мартин Хайдеггер и Людвиг Витгенштейн (книге о Витгенштейне, текст которой он сверял в последний вечер своей жизни, и вручается наша премия) – главные спутники В.В.Бибихина и его собеседники. Переводя философские и богословские тексты (а сколько он их перевел, и самых головоломных!) и размышляя о них, В.В.Бибихин не становится историком философии. Он и не «актуализирует» их. И, упаси Боже, не деконструирует. Он просто помогает им быть, потому что они вместе с нами в «нашем положении», в «положении человека», они свои. «Свое надо любить», говорил В.В.Бибихин. Любить – то есть работать для него. В.В.Бибихин поработал для своего как мало кто. Свое – это не только мыслители с первых времен. Свое у него – это наша страна, Россия, «другое начало». Свое – наше время, о котором никто не скажет доброго слова. Свое – это русский язык. Это поэзия. Это, в конце концов, мир.
Если же, вопреки тому, что мы сказали в начале, все-таки подумать о практическом значении мысли В.В.Бибихина, оно огромно, как у всего свободного и автономного. Прежде всего, это предупреждение от срыва (бибихинское слово): от бодрого «идейного» решения, за которым обычно следуют «ужасные вещи», вроде наших или германских в ХХ веке. В.В.Бибихин напоминает о школе мысли как об остановке, schole, об изначальной ситуации мысли как о недоумении, amechania. Он хочет от нас уважения к тому остолбенению, столбняку, в который впал Сократ. Общество не слишком уважает философию за такие вещи, как этот столбняк Сократа. Но то, что Сократ в это время понимает, касается всех нас.
2008
POSTSCRIPTUM. ИЗ ДНЕВНИКА
Читаю «Детство» Льва Толстого и стихи Гельдерлина и с каждым из них – в каждом из них – вспоминаю Бибихина.
O all ihr treuen
Freundliche Götter!
Daß ihr wüßtet,
Wie euch meine Seele geliebt! –
О вы все,
Дружелюбные верные боги!
Если б вы знали,
Как душа моя вас любила!
«Друзья людей», в существование которых верил Ленский. Владимир Ленский, «с душою прямо геттингенской», совсем не казался Бибихину пародией на романтизм, как у нас его принято понимать. А может быть, одной из двух душ «Евгения Онегина». Татьяна и он, убитая душа романа.
Этой зимой Ольга Евгеньевна Лебедева предложила мне написать о В.В.Бибихине для французской философской энциклопедии. Я отказалась за недостатком профессиональной компетенции. Но если не для французской, и не философской, и не энциклопедии, сейчас, при Толстом и Гельдерлине, я бы сказала так:
– Владимир Владимирович Бибихин хотел высказать любовь к правде – и нелюбовь к лжи. Осмелюсь сказать: русское знание правды. Знание ее широты, ее неулавливаемости, ее свободы, ее размаха (это слово он любил). Ее благости. Не «низкая истина» – и не «суровая правда»: правда, милая, как мир (два эти индоевропейские корня, mi-r- и mi-l- он считал родственными), правда – мир («весь мир» – ненужное уточнение) и мир – в своем существе – правда. И правда – слово, языковое слово с его неуловимой сердцевиной (ср. его удивительные мысли о внутренней форме слова): где, чем оно начинает значить? Правда – начало, в котором всё уже есть, но всё такое, какое оно в начале: полное своим еще неведомым будущим. В начале нет лжи, и ложь ничего не знает о начале.
Азаровка, июль 2009 |
| | 1 Слово при вручении премии «Философская книга года». Москва, 2 октября 2008 года. | |
 |
|
