| Зерно граната и зерно ячменя | (Часть первая)
Итак, две изумительные библейские книги в новом русском переводе – и в новом зрительном облике. В области зрения слово всегда недосказывает. Оно может внушить нам внутреннее переживание звучания и запаха, даже осязания и вкуса (в «Песни Песней» эти слуховые, осязательные, вкусовые, тактильные образы так сильны, что мы почти наяву слышим какую–то музыку и вдыхаем «каплющие» ароматы – как в переложении Пушкина:
Нард, аллой и киннамон
Благовоньями богаты.
Лишь повеет аквилон –
И закаплют ароматы).
Но в зрительный мир поэтическое слово так прямо не ведет. Может быть, у него есть цвет. И у двух этих книг цвет, несомненно, разный: «Песнь песней» – цвета пламени, «Руфь» – цвета теплой золы. Но это не тот оптический цвет, который можно передать красками на поверхности. Татьяна Ян нашла гениальные зрительные символы для двух этих книг: гранатовое зерно – для «Песни Песней» и ячменное зерно – для «Руфи». Из зерен, как из живой мозаики, художница выкладывает названия книг и первую буквицу каждой главы; в конце главы они лежат на странице; их хочется пересчитать и кажется, можно потрогать. Оба символа фантастически убедительны. «Песнь песней» со всеми своими образами и звучаньем (о котором мы можем догадываться сквозь перевод) и в самом деле сжимается до зерна граната (или вырастает из него), а душа «Книги Руфь» – зерно полевого злака. Это не иллюстрация, а сильное и поэтичное истолкование.
Российский читатель навсегда запомнил одну из русских версий «Книги Руфь», перевод А.Эфроса, в графических образах В.Фаворского. Это издание 1925 года – общепризнанный шедевр, одна из лучших книг двадцатого века. Суховатый, стилизованный, геометрически безупречный облик. Стройная архитектура страницы. Сильный, как своего рода иероглиф, фронтиспис. Книга, которая настаивает на своей книжной природе, как средневековые манускрипты и инкунабулы, первые печатные книги Европы. С тех пор с этим древним повествованием связались для нас русское и европейское Средневековье.
Перевод, выполненный священникомЛеонидом Грилехесом, приходит к нам в совсем иной цветовой и пластической ауре. Это общее решение переводчика и художника – и совершенно новое решение. Эта новая книга как будто вырывается из мира книжности. Переводчик и художник дают нам угадать другое, устное, звучащее начало древней словесности. Татьяна Ян не иллюстрирует «Руфи» и «Песни Песней»; она строит второй, самостоятельный ряд рассказа, она ведет второй по отношению к ходу повествования голос. Точнее сказать, она ведет сразу два голоса, разных и удивительным образом гармонизированных между собой. Первый голос составлен из чудесных пластических цитат, а второй – голос современной живописи, свободная световоздушная среда. В пейзажах и натюрмортах Татьяны Ян, разворачивающих пространство книги, мы видим живую вещественность той Палестины, где эти тексты рождались – не аллегорическую, не стилизованную, но полную такой естественной значительности, что символы как будто спят в самом этом веществе: веществе камня, лепестков, плодов, в самих цветах и свете – и готовы проклюнуться и выглянуть оттуда, как птенец из скорлупы. Соединение библейского текста с такой зрительностью для нас непривычно. Но мы видим, что обе книги, и «Руфь», и «Песнь Песней», охотно идут навстречу этому открытому пространству, воздуху, свежему ветру. В них есть тяга к открытости. Они веками как будто ищут себе новых и новых откликов. Быть может, среди ветхозаветных книг только Псалтырь опередит их множеством вдохновленных ею переложений, переводов, подражаний. Но разнообразнейшие «продолжения» Псалтыри не выходят из традиционного пространства молитвы. А «Руфь» и «Песнь Песней» как будто готовы покинуть пространство священного, культового, храмового – и оказаться просто в Божьем мире, о котором говорят поэты и прозаики разных времен и народов. Они вдохновляют художника и читателя как недостижимые образцы лучшей на свете прозы («Руфь») и величайшей на свете поэзии («Песнь»). Второй зрительный голос книги составляют фрагменты из древних мозаик Сирии, Палестины, Иордании (в «Песни Песней») и фресок каппадокийских храмов («Руфь). Татьяна Ян подбирает очаровательные в своей простоте и изысканности детали; фрагменты, которые, как и сами книги, не связаны прямо с «религиозными» сюжетами. Это еще не иератическая Византия: в них звучит архаика и классическая античность. Таким образом, библейский текст погружается здесь в двойную среду: в среду родной для него природы – и в среду человеческого творчества и ее истории в этих местах. Следить, как из страницы в страницу две эти стихии беседуют между собой, как они соотносятся с текстом – огромное наслаждение.
Две эти книги, во многом противоположные (царственная гимническая «Песнь» – и «Руфь», смиренный рассказ о какой–то семейной истории, сугубо частной, житейской) сходны в одном. Прочитанные «прозаически», «чисто содержательно», они не могут не вызвать изумления: почему эта поэзия и эта проза оказались включенными в канон Священного Писания? Их исключительное положение в этом ряду очевидно. Ни о Творце, ни о судьбе избранного народа речь в них как будто и не заходит. Их герои ни к кому не обращаются с молитвой. Мощный поток истории, который несет библейское повествование, как будто не касается этих двух книг. Происшествия «Руфи» кажутся слишком частными и окраинными, а «Песнь Песней» – экстатический гимн, точка апогея любви жениха и невесты, Царя и Царицы (свадьба в любой традиции изображает вступающих в брак в царском достоинстве; в этот момент – они владыки: сравните «Князя» – жениха и «Княгиню» – невесту в русском свадебном обряде, а сам брак разыгрывается ритуалом как космическое событие). Такая точка располагается не только вне истории, но и вне времени вообще: это точка переживания явленной вечности, видение некоего предела, «последних вещей».
Конечно, в действительности все обстоит не так, и читатель, знакомый с библейской экзегезой, знает о глубочайшей, сердцевинной включенности обеих книг в Писание. Но не только ученый читатель знает это: внимательный читатель может это почувствовать. Он чувствует, что главным героем двух этих книг является будущее. Смиренная язычница, моавитянка Руфь окажется – через тысячелетие – праматерью царя Давида (и, тем самым, войдет в генеалогию Христа); окраинное селение Вифлеем станет для христианства центром вселенной. Но и та любовь, которую поет «Песнь Песней», тоже располагается в будущем: в нетерпеливом, изнурительном счастье ожидания («Я больна любовью», повторяет Она), в подзывании, вызывании другого («Выйди, покажись, подруга моя!» – говорит Он; «Беги, торопись, будь подобен оленю, возлюбленный!» – говорит Она; этим рефреном «Песнь Песней» и кончается).
Комментарии и толкования к двум этим книгам (особенно к «Песни Песней») бесчисленны. Обыкновенно они исходят из того, что все написанное следует понимать иносказательно: и целое, и каждая его деталь имеют символическое значение – и это значение требуется отыскать. Создатель нового перевода, о. Леонид Грилихес – величайший знаток библейских и окружающих Библию текстов и их трактовок. Но его переводческая задача – привлечь внимание к самому тексту, насладиться его поэзией и глубиной прежде всех «расшифровок». Поэзия всегда обгоняет свои истолкования. Как хорошо сказал мой знакомый математик, поэзия не информативна, а перформативна: она не дает нашему уму и чувству «готовых» содержаний: она задает им программу работы, она их «включает» к действию. Чем сильнее поэзия, тем богаче ее «программа» для нашего воображения.
В этом смысле мы и говорим о «Песни Песней» как о величайшем поэтическом создании. Она не говорит, а поет – и поет на много голосов. Он, Она, Хоры, Рассказчик, все эти голоса подхватывают друг друга, переходят один в другой, пересекаются – и вместе рассказывают то, что невозможно расположить «по порядку», выпрямить в один линейный сюжет. Что идет за чем? Встреча, разлука, утрата, поиски, сновидение? Где все это происходит: в саду, в царском дворце, на пастбищах, на городских улицах? Кто Он и Она? Соломон и Суламифь, пастух и пастушка, царь и его невеста, работники на виноградниках? Всё это и больше. К кому обращается Она в первом стихе, говоря о своем возлюбленном в третьем лице: «Пусть целует, путь он целует меня»? Эта первая строка поражает, быть может, больше всего. В ней уже есть всё, что высказано в конце, вся эта, звучащая, как заклинание, формула любви – пламени от Яхве, печати, впечатанной в сердце, которую нельзя приобрести ни за какие блага и которую не зальют все воды земли. Я помню ужас, который вызвала у меня эта первая строка, когда я впервые, лет в 16, читала «Песнь Песней» в синодальном переводе. Нет, не эротическая тема сама по себе, изложенная с неслыханной по нашим привычкам откровенностью, так испугала меня – а это третье лицо, это обращение. Все, что «у людей» происходит обычно втайне, наедине, здесь с самого начала разворачивается под чьим-то взглядом, перед чьим-то лицом. Что-то случается совсем по-настоящему.
Если мы будем читать «Песнь Песней» как поэзию, как гимн, у нас не возникнет желания распутывать ее сюжет. Нас не смутят повторы и какие-то несоответствия. Мы не будем думать, что в ней есть какие-то «вставки», которые к делу не относятся. Мы не решим, что это компиляция нескольких свадебных песен (как это решено в «Иерусалимской Библии»). Мы почувствуем ее великую цельность, силу ее композиции. Композиции кольцевой, которая начинается и кончается мотивами бега и благоухания. Сквозь перевод мы почувствуем и звуковую цельность этого гимна, его переменные ритмы, его опьяняющую игру имен и звуков.
(Часть вторая)
«Книга Руфь» – полный контраст к гимнической «Песни песней». «Смиренный», как сказал бы Пушкин, прозаичный рассказ о какой–то частной истории, о «простых людях». Какая-то семья, ничем не знаменитая, по причине неурожаев перебирается на чужбину, живет там, как видно, не слишком счастливо и богато, породнилась с местными жителями… Начинается череда бед. Один за другим умирают муж и сыновья Ноэмини. На ее родине в это время дела поправляются, хлеб родится, и одинокая эмигрантка решает вернуться на родину, где у нее остался надел земли и родственники… Заурядная завязка событий – и очень понятная, между прочим, в наши дни, когда весь мир полон «перемещенными лицами», «экономическими беженцами»: их едва ли не больше, чем коренных жителей. Тот, кто знает значения имен действующих лиц (а все это имена значащие), догадывается, что перед нами притча. Две невестки, одна верная Ноэмини, другая неверная («Донышко» и «Полная Чаша», как переводит эти имена А.И.Шмаина–Великанова) напоминают нам двух братьев из евангельской притчи о блудном сыне. Да и все это повествование как будто предсказывает евангельские притчи из обыденной жизни: о потерянной монете, о работниках на винограднике, о кладе, зарытом в поле, о купце и жемчужине. Но попробуем читать и эту книгу просто, без толкований.
«Книга Руфь» говорит о том же, о чем «Песнь Песней»: о любви, о ее необъяснимой и непобедимой силе. И если сила эротической любви из «Песни Песней» – сюжет мировой, известный всем древним традициям (особенно восточной, египетской любовной лирике, с которой принято сопоставлять «Песнь»), то тот случай любви, о котором рассказывает «Книга Руфь», совершенно уникален. Молодая вдова-чужеземка так полюбила свою старую свекровь, одинокую горькую Ноэминь, что ради этого она забывает свою землю, свой народ, своих богов и отправляется с ней в неведомый ей мир. Она хочет не только жить с Ноэминью, но и умереть с ней – и с ней быть похороненной. Эта клятва Руфи: …но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты заночуешь, там и я заночую, твой народ – мой народ, и твой Бог – мой Бог. Где ты умрешь, там и я умру и лягу в могилу. Пусть так и так накажет меня Господь, и еще более, если не смерть разлучит нас (Руфь, 1, 15-17) звучит не менее сильно, чем великая формула любви из «Песни Песней». «Смиренная проза» взрывается великой поэзией. Это та же любовь, которая сильна, как смерть.
Верность и послушание Руфи вознаграждены. В Вифлееме, «хлебном доме», когда она по совету Ноемини подбирает колосья за жнецами (эта сцена – самая впечатляющая в рассказе, и пейзажи Татьяны Ян усиливают этот образ широких нив под открытым небом), богатый хозяин поля, благородный Вооз решает взять ее в жены, «спасти» Ноэминь по традиционному праву родственника. Все кончается хорошо: Ноэминь вновь становится «сладкой», как говорит ее имя, и история едва не прерванного рода уходит в далекое и славное будущее.
О чем эта история? О религиозном обращении язычницы к истинному Богу? В конце концов, так. «И твой Бог – мой Бог». Но мы не видим, чтобы Ноэминь занималась каким-либо обращением и религиозным обучением Руфи. Она сама в это время чувствует и говорит, что Бог ополчился на нее. Мы не видим и того, чтобы действиями Вооза руководил религиозный долг. Им руководит изумление верностью Руфи. Мы остаемся со смутным впечатлением, что дело не в том, что Руфь соединилась с Воозом: она как будто соединилась с самим этим хлебным полем, стала частью этого хлеба, этого надела. Все происходит по странной силе любви, верности и полного доверия. Таким символом для нас остается фигура Руфи в хлебном поле. Ее потомки будут служить Богу, потому что она без размышлений служила своей необъяснимой любви. Она вошла в «пламя от Яхве».
И, пожалуй, нет лучшего, чем «Книга Руфь», подтверждения для мысли поэта о том, что «общение между смертными бессмертно» (Б.Пастернак).
Зерно граната, зерно ячменя. И еще два символа как бы сами собой выходят из этих двух книг: Вино – «Песнь Песней» и Хлеб – «Руфь». | |
 |
|
