| Об органике. Беседа первая | | Выступление в Музее Органического Искусства (Коломна) 30 августа 2012 года. Приурочено к выставке "Органическое движение в искусстве ХХ-ХХI века". Опубликовано в сборнике "Возврат к природе. Беседа 0/1". 2013. С.17-22. | Мое выступление было задумано «на полях» этой замечательной выставки, потому что я собиралась говорить не о том, что мы здесь видим, то есть не о визуальном, пластическом опыте органики, а о словесном. Первым здесь естественно приходит на ум имя Елены Гуро.
Но мне хотелось бы говорить не столько о самой Елене Гуро, о ее поэзии и мысли, сколько вообще о программе органики в словесности. Какое словесное, поэтическое искусство мы можем опознать как «органическое»? Что «органического» в письме Гуро – и в других, позднейших авторах, если мы находим в них продолжение этой интенции? Ведь выставка предлагает нам видеть «органику» в пластических искусствах не как изолированный эпизод истории ХХ века, а как долгую линию, включающую уже и наших современников, таких, как Ф. Инфанте и В. Мартынов.
Прежде всего, я бы сказала о неопределенности самого термина «органика». Его трудно разместить в привычной номенклатуре художественных течений русского искусства. Особенно трудно, мне кажется, установить отношения «органики» и авангарда. Органика – это нечто решительно другое, чем авангард? Или же это просто одно из направлений, одно из настроений авангарда: более созерцательное, более «космичное», менее техничное и активистское? Но и сам русский авангард (или все, что к нему относят) совсем не однообразен. Многие вещи Велимира Хлебникова (и самые дорогие для меня) вполне можно было бы отнести к «органике»:
Кому сказатеньки,
Как важно жила барынька,
Нет, не важная барынька,
А так сказать лягушечка
Толста, низка и в сарафане
И дружбу вела большевитую
С осиновыми князьями
И воздушные стропила
Обозначили следы
Где она весной ступила,
Дева ветреной воды.
Здесь мы узнаем ту же легкую, новую для русского стиха свободу, что дышит в стихах Гуро. Но другие области творчества Хлебникова, будетлянина и великого архаиста, «победителя Времени», – такие, как проект «мирового Радио» или «съедобной земли», – явно тяготеют к другому, утопическому, революционному, инженерному типу авангарда.
Нужно ли пытаться уточнить, что составляет особую природу – то развести «органику» с авангардом – и с тем, что относят к нео- или пост-авангарду?
Я думаю, что это важно. Я думаю, что в общей идее «органики» есть нечто совсем особое, выходящее за рамки исторического авангарда и богатое разнообразными и неожиданными продолжениями. Это нечто совсем не обязательно связано с привычными авангардными, экспериментальными формами – как это и происходит в стихах Елены Гуро и в пейзажах В.Матюшина. В органике есть другая и еще недостаточно понятая новизна. Я бы сказала, что она состоит в другом отношении к природному. Классический авангард – и тем более, поставангард, постмодернизм – продолжают и утрируют общую линию движения нашей цивилизации – изоляцию культуры от природы, всеобщую технизацию. До некоторого времени за художественным творчеством сохранялась лицензия оставаться в стороне от этого общего движения.
Само название «органика» предполагает нечто, противопоставленное «неорганическому»: чему же? Условно-культурному, допустим. Радикальный авангард хочет разрушить культурные, готовые вещи – ради некоего нового: нового языка, новых смыслов, которые он собирается открыть. Известны призывы «сжечь Рафаэля», «сбросить Пушкина» и т.п… Поставангард или постмодернизм уже не предлагает таких решительных мер: он видит все вещи культуры как уже внутренне разрушенные. Органика (насколько я понимаю ее интенцию) не деструктивна. В том, что относят к «традиции» и «классике», она видит ее изначальные «органические» импульсы – и отвечает им (ср. отношение Матюшина к классической античности – или приведенные выше стихи Хлебникова о царевне-лягушке, в которых слышна классическая красота пушкинского стиха, освобожденная от своих закосневших оболочек, культурных капсул).
Другое противопоставление органике – механика. В этом противопоставлении существенна идея единства как динамического живого целого, которое не разлагается на автономные составные (так устроено органическое). Механическое же целое представляет собой агрегат, комбинацию готовых элементов, конструкцию. Такого рода художественное конструкторство очень характерно для определенного типа авангарда, с его поиском некоторых минимальных единиц нового языка, которые затем можно свободно комбинировать. Авангард, покинув пространство модерна с его метафизической тревогой, становится дизайном. Органика не может превратиться в дизайн. Ее связь с природой (природой человека, прежде всего) слишком интимна. Она – другим путем – делает то же, что искусство делало всегда: говорит о том, о чем нельзя сказать.
Выставленная здесь работа Владимира Мартынова цитирует известную фразу: «То, о чем нельзя сказать, об этом следует молчать». Это фраза из «Логики» Людвига Витгенштейна, и у нее достаточно конкретное значение. Витгенштейн настаивает на логической честности высказывания. Логик не имеет право спекулировать на «невыразимом». Но если мы думаем об искусстве («доорганическом», органическом, вообще говоря, любом: таком, где наше сердце радуется), музыка это, живопись, или поэзия – мы как раз видим, что оно говорит о том, о чем «сказать нельзя». Это и есть дело художника: то, о чем сказать можно, обсуждают другие. И, полюбив какую-то из таких удавшихся попыток сказать о «несказуемом», приняв это сочинение, даже запомнив его наизусть, мы, тем не менее, аналитически не можем определить, каким образом его автор говорит то, чего сказать нельзя и чего мы не можем исчерпывающим образом пересказать. «Где возможен пересказ, там поэзия не ночевала», – по известным словам О.Мандельштама. Это и есть дар искусства. Оно говорит именно там, где понятийный язык, разумный язык ничего вразумительного выразить не может. И при этом – если у художника есть взыскательность к себе – он хочет максимально приблизиться к вразумительному, к тому, что можно сообщить. Совпасть с ним он, тем не менее, не может. Это значило бы – предать то молчание, которое внутренне присуще художественной вещи. В искусстве, которое владеет таким, молчаливо говорящим образом, действует природа – и культура одновременно: культура как человеческая природа.
То, что культура противопоставляется природе, – явление довольно позднее. Традиционно (в Средневековье) природа, natura, противопоставлялась благодати, gratiа, а не культуре: per natura – per gratia (по природе – по благодати). Когда культуру стали понимать как нечто внеприродное и даже направленное против природы, как активную контрприродную деятельность человека, вот здесь возникло это противопоставление. Это, как известно, Новое Время. «Мы не должны ждать милостей от природы, взять их от нее – наша задача» – это изречение В.И.Мичурина, встречавшее нас в самых неожиданных местах, выражает понимание культурной деятельности человека как воинственно контрприродной, технической по существу. «Взять», «покорить», «завоевать», «использовать» – такими глаголами описывается задача человечества в отношении к природе. Природа в таком понимании – если не прямо враждебная человеку сила, то совершенно пассивный объект, ресурс для его «креативных» проектов и удовлетворения потребностей. Экологическая катастрофа – прямое следствие этого «покорения» и «использования». Однако, повторю, это достаточно позднее понимание отношений культуры и природы. «Культура» (само это слово в привычном нам значении – тоже позднее), то есть мир собственно человеческой деятельности изначально мыслилась не как «борьба с природой», а как сотрудничество с ней. К этимологии слова cultura здесь уже обращались – вспоминая, вслед за о. Павлом Флоренским о ее связи с cultus, иначе говоря, о ее происхождение из религиозного. Но это не начало этимологии латинского слова. Cultura – производное от глагола «colere» – возделывать. Буквально: «то, что требует возделывания». Это изначально земледельческий термин. За ним – возделывание земли, выращивание злаков. В этом духе Гораций в «Искусстве поэзии» считает делом поэта возделывание души – как земли для посева отобранного и обработанного зерна. Вот это исходное отношение культуры и природы.
Где кончается природа и начинается культура, как теперь принято думать? Конечно, в области языка. Язык – это то, что отделает собственно человеческий мир от нечеловеческого. Только человек, говорящий человек, создает культуру, животные культуры не создают. Во всяком случае, в этом были совершенно уверены до этологических исследований. Теперь в жизни животных отмечают и присутствие некоторых ритуалов (например, похоронного), и своеобразной этики, и своего рода «культуры», то есть традиционного воспитания, возделывания особи. Тем не менее, как говорится в стихах Э.Лира «Сова и котенок» (в переводе Михаила Леоновича Гаспарова):
Не строят коты кораблей.
Только человек строит корабли. Строит и усовершенствует. Построив первое судно, он уже не может не думать о том, что с ним еще можно сделать, чтобы быстрее и удобнее пересекать водные пространства. Начинается творческое наследование. Начинается история. Глядя на кота или сову, мы видим в них мир, каким он был до первых кораблей. Самый неграмотный взрослый человек видит мир из своего исторического момента.
Я человек эпохи Москвошвея, –
как сказал Мандельштам и продолжал, –
Смотрите, как на мне топорщится пиджак
(в эпоху Москвошвея, как известно, хорошо шить перестали). Но важнее другое:
Как я ступать и говорить умею.
Не только ступать и говорить – как он умеет видеть и слышать, различать запахи и тактильные впечатления. И этой культурной, исторической обусловленности восприятию человека до некоторого времени не замечали. Матюшин обратил внимание на само зрение – и на его другие, вообще говоря, природные и еще не освоенные культурой (или заглушенные ей) возможности. Я думаю, что зерно органики – в какой-то радикальной перемене отношения к природе.
Итак, человеческий мир начинается там, где начинается язык. Язык – это несомненно культурная реальность? В природе нет языка?
С языком, на мой взгляд, происходит давнее недоразумение. С некоторого времени язык стали сводить к «системе знаков». «Язык – это система знаков» – такое определение дает школьный итальянский учебник для шестого класса. Революционная некогда идея Фердинанда де Соссюра, которую в дальнейшем развивал структурализм, теперь воспринимается как школьный постулат. Дорожный светофор тоже использует «систему знаков», только значительно более простую: красный, желтый, зеленый. «Языком» теперь принято называть любую систему знаков, как правило, условную и искусственную. К тому же в разговорах о языке все последние десятилетия была акцентирована тема письма: язык – это письмо, словесное сочинение – это письмо. Письменные знаки – естественно, знаки в более чистом виде, чем звуки и звучащие слова. Условность знака и постоянство отношения означаемого и означающего здесь налицо. Но вот что оказалось почти забыто о языке: то, что он прежде всего звучащая – и артикуляционная реальность. Естественный язык, в отличие от всех искусственных «языков», принадлежит телу человека. Языковой звук создается не только речевым аппаратом, но и всем нашим телом. И в этом говорящий человек не противопоставлен живому нечеловеческому миру, но сопоставлен с ним. Птица свищет, зверь рычит, человек произносит некие звуки. Язык, как мне приходилось писать, соединяет в себе природное и культурное. Как природное, он – жест выражения и сообщения, общий всему живому. Он «органичен», а не «техничен». И об этой его стороне никогда не забывала поэзия.
Читайте, деревья, стихи Гесиода…
Поэзия имела дело с языком как звуковой, артикуляционной реальностью – то есть, как с пространством одновременно природным и культурным.
Наш современник композитор В.В.Сильвестров свою книгу бесед назвал «Дождаться музыки», и ее пафос (очень «органический» пафос) заключается в том, что он говорит о новой форме новизны. Это не новизна отдельных знаков, не новизна методов и концепций. Это новизна подхода к самому акту сочинения: решительное отстранение от конструирования, от сочинительской механики и изобретательства. От принятого образа «композитора», «художника», «поэта». Уже упомянутый мной Велимир Хлебников делил род человеческий на «приобретателей» и «изобретателей». Нетрудно понять, на чьей стороне сам создатель «Досок судьбы». Мы, я думаю, дожили до той эпохи, когда «изобретательство» выглядит ничуть не возвышенней «приобретательства». Изобретатели кажутся такими же безнадежными, как приобретатели. От изобретений и мелочных «открытий» мы явно устали. Необходимо нечто другое: ожидающее, внимательное, собеседующее с природой, «сопровождающее», а не «покоряющее» ее. Как сказано у О.Мандельштама:
И я сопровождал восторг вселенский,
Как вполголосая органная игра
Сопровождает голос женский…
Необходимо освобождение из тюрьмы тотальной социальности, в которую мы попадаем. В этой тюрьме и можно решить, что все исчерпано, мертво, пусто… Под открытым небом так не подумаешь. «Изобрести» этот выход невозможно – так же, как изобрести себе счастье или дар. Такой выход, я уверена, был бы не побегом из истории, наоборот: исполнением исторического момента. Человек должен вспомнить, что он – не хозяин мироздания, что мироздание – не сырьевая база для его проектов, и порадоваться этому. «Сопровождать восторг» просто интереснее.
В программе органики, я думаю, есть такая возможность. Современные науки дают нам представление о природе гораздо более тонкое и парадоксальное, чем унылое ньютоновское и дарвинское пространство. Когда мне приходилось беседовать с математиками, физиками, биологами, в том, что они мне сообщали, было больше поэзии, чем в стихотворной продукции наших лет. В их мысли был тот самый «восторг вселенский», который хотелось сопровождать. Стихотворцы теперь не сообщают ничего кроме уныния, иронии или изобретательства. Органика – в моем представлении, во всяком случае, – это возвращение к хорошо угадываемой природе, и к человеческой природе, в которую изначально входит культурное творчество.
В заключение я просто хотела согласиться с высказанной здесь мыслью, которая мне кажется очень важной. Бывают времена, когда самое трудное – это молчать. Я думаю, что в наше время подвигом будет сказать осмысленное, весомое слово – о том, «о чем нельзя сказать». | |
 |
|
