| Тон. Памяти Владимира Лапина («Стэнфордские лекции») | | Я слышу тон, все время слышу тон. | | Вл. Лапин | Владимир Петрович Лапин – мой самый давний друг Володя Лапин – умер через пять дней после того, как ему исполнилось 60 лет. О его юбилее не было нигде и никак упомянуто: разве что как раз к этому дню, по чистому совпадению, вышла большая подборка его стихов в «Континенте» (№ 122). Многолетняя работа Лапина в русской поэзии осталась почти незамеченной. Вундеркиндное начало (детские стихи Лапина одобряли и цитировали С.Маршак и К.Чуковский; первая его книга, «Тетрадь Володи Лапина» вышла, когда автору было 16 лет, а стихи, вошедшие в нее, он написал в 12) – и затем десятилетия полного отсутствия в публичной литературной жизни. Стихи его не публиковались в советские годы, когда Лапин был близок правозащитным кругам; в новые времена выходили подборки в толстых журналах («Дружбе народов», «Знамени», «Новом мире», «Континенте»); были изданы две небольших книги – «Сверчок» (М.: Carte blanche, 1993) и «Тон» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2003). И, хотя обе эти книги без малейшей рекламной поддержки быстро исчезли с прилавков, реального присутствия поэта Владимира Лапина в современной словесности так и не сложилось. Критики и активисты литературного процесса были заняты другим.
Среди поэзии «новой волны», на фоне раскрепощенного «актуального искусства» последнего десятилетия голос Лапина был настолько же неуместен, как и во времена подцензурной словесности. Поздно говорить о том, что голос этот был достоин куда большего внимания, а сам говоривший – не таких ужасающих условий жизни (менее обеспеченного человека среди моих небогатых друзей и знакомых не было). Не трудно надеяться на то, что рано или поздно это заслуженное внимание к тому, что писал Владимир Лапин (а он не переставал писать до последних дней) еще придет, что его неопубликованные сочинения будут собраны и изданы. Лапин пришел в русскую поэзию со своим тоном, а такие вещи случаются не часто – и даром не проходят.
Я начинаю с этих печальных обстоятельств не для того, чтобы укорить современников и собратьев: скорее, чтобы выразить нашу общую вину перед ушедшим. Обида художника состоит не в том, что ему чего-то не дают, чего-то не додали – но в том, что у него не взяли, не приняли того дара, с которым он пришел. Владимир Лапин был из тех, кто всей душой предпочитает давать и помогать – а не брать и просить помощи. Он знал и чувствовал, что у него есть свой читатель, что есть те, кому его стихи принесут то, что может приносить человеку поэзия:
и вещее «ау»,
И вера в то, что в мире не одни мы,
И сопряжение с еще незримыми родными...
С ранних стихов Лапин воспринял урок Бориса Пастернака («Доктор Живаго» был одной из главных книг его жизни, да и в самой смерти его – на ходу, на людной улице – поневоле слышится эхо гибели Юрия Живаго): поэзия без прикрас, без романтической позы и богемной безответственности, без «лирического героя», очаровывающего читателя своей беззащитностью и наивностью. Поэзия, в которой быт не отделен от бытия и «все символично, поскольку значительно». Поэтический словарь без поэтизмов, приближенный к обыденной речи. Деталь, вдруг обретающая вселенский размах, – точнее: частность, втянутая в движение к целому:
У музыки нет малозначимых нот.
Движенье вселенной содержит полет
Осенних дворов, недомытых и тухлых,
Старушек в давно уже свихнутых туфлях,
Того, что грызет голодающий кот,
Ужавшись на средней ступеньке подъезда;
Всему свое время, всему свое место,
Но это еще не последний исход...
Уже в юности Лапина привлекала позиция взрослого, многое пережившего и многое обдумавшего человека. Его привлекала серьезность – вещь как будто не слишком поэтическая. Но эта взрослость никак не означала разочарованности и скепсиса: нет, это
Пытливый ум, сочувствующий взгляд
И сердце, принимающее близко –
и это готовность:
Старое сердце – болящая область, готовая
к горькому дыму, подобно былому вулкану –
и это ожидание до последнего часа – и даже после него, как в последних опубликованных стихах Лапина, «Vita aeterna»:
Жду, не заметив того, что пришла –
И не торопится, и не торопит.
Ожидание целого – то есть бесконечного, неизмеримого, неиссчетного, вход в которое может открыться в чем угодно – например, в запахе полыни:
Ему одно – простор и щель,
Ему равно малы
И мир известных нам вещей,
И дальние миры.
«Прозаизмы» Пастернака и некоторые другие черты его поздней манеры вошли в общее письмо благополучной советской поэзии поздней эпохи. На «постпастернаковском» языке писали все «думающие» официальные поэты. Но это было не ученичество, а досадное воровство. Никакого внутреннего сродства с великой смелостью Пастернака в этих авторах не было. Их «прозаизмы» ничего не заземляли – поскольку и заземлять-то было нечего. У Лапина – и там, где сюжеты его совершенно натуралистичны и почти сатиричны – речь идет о музыке, о странных и таинственных догадках, о проникнутости всего всем. Его поэтическая погода – ветер, ливень, вьюга, буран: состояние мира, слившегося с движением. Самые сильные его стихи воплощают это нарастающее движение, его порывы, его густоту – самой своей ритмической и звуковой плотью:
Измотаны яблони, яблоки сбиты на грядки –
Десятки незрелых плодов и еще раз десятки,
Их пачкает, моет и прежнею мутью кропит...
Здесь русский стих вдруг вырастает из своей бытовой ветоши и становится величавым, как в старые времена:
…ни вору, ни гостю
Ни ветер, ни дождь не уступит стези.
Да, больше всего в стихе Лапина я люблю эту подспудную, только его голосу дающуюся музыку, которая несет деталь за деталью, мысль за мыслью – и мы физически чувствуем, как
…саму
Ее затягивает, вопреки желанью,
В немыслимое мирозданье,
В свет и во тьму.
И это совсем не пастернаковская музыка. Она тяжелее, порывистее, она огибает какие-то полыньи и воронки, и ее финал выводит в головокружительную, я бы сказала, голодающую бесконечность:
Пространства оправданный голод
Глотает меня, как слюну.
Так – загадочно – кончается диптих «Зимняя наука»:
Тогда уж держись: если в наших землях кто и воскрес,
То дело было – зимой.
Быть может, самому Лапину было дороже в собственных стихах другое: мысль, которой он очень дорожил; герои его стихотворных новелл – новые люди в русской лирике, такие, как заблудившаяся марийка, Петр Петрович, подозрительная бабка из городского захолустья, путеукладчица – хозяйка бульдога по кличке Гиацинт...
старые мальчики, девочки, дядьки и тетки,
Отцы и мать-мачехи, вовсе не демоны: бывшие умницы и идиотки.
О Пушкине – сравнивая его мировоззрение с чистым пиетизмом Жуковского – кто-то сказал: опыт вдохновения и был его религиозным опытом. В определенном смысле то же можно сказать об опыте Владимира Лапина. Догматическая, церковная религиозность оставалась ему чуждой и практически мало известной: но в поэтической работе он находил свое общение с иным, с родным бытием – и порой прозрения его были поразительно глубоки. Продолжим вспоминать стихи, которые мы произвольно оборвали:
Но это еще не последний исход –
И сдавленный голос, когда он без фальши,
Содержит предчувствие много как дальше
Житейских невзгод.
Под скрипы текущих долгов и расплат
Он помнит Голгофу и знает разлад
Гвоздя с бытием и греха с преисподней;
Тесней для него все равно что свободней,
И подлинно волен лишь тот, кто распят.
Каждый, кто сложил хотя бы одну строфу, после которой поэзия стала богаче, достоин благодарной памяти. Владимир Лапин сказал немало такого, за что мы навсегда останемся благодарны ему – и тому движению, тому «тону», который его вдохновлял. | | январь 2005 | |
 |
|
