| Поэт и война. Образы Первой Мировой Войны в «Стихах о неизвестном солдате»1 | | Эта битва – одна из прекраснейших, какие я только видел: от всей высадившейся неприятельской армии не спасся ни один человек | | Наполеон (о битве с турками у Абукира) | 1
Слова Наполеона, открывшего эпоху мировых войн, «битв народов», дают нам почувствовать, что означает «красота» битвы, красота нового военного гения. «Не спасся ни один человек».
Мы вспоминаем сегодня трех поэтов, французского, немецкого и английского. «Поэты, погибшие на Мировой Войне». Это звучит чудовищно. Мы слышим не: «погибших», а «убитых», как если бы они были безоружными и ушли не на войну, а на бойню. Как писал мобилизованный в 1916 году Велимир Хлебников:
В пеший полк девяносто третий
Я погиб, как гибнут дети.
Хлебников, слава Богу, в тот раз остался живым. Он умер через шесть лет в разрушенной и голодающей стране.
Почти анонимная фронтовая смерть уничтожала будущее: начатые и неоконченные труды, замыслы поэтов и даже то, что они еще не успели замыслить, – и тем самым, она изменила траекторию европейской поэзии.
В Первой Мировой Россия не потеряла целого поколения поэтов, как Англия. Она потеряла их позже – в гражданских войнах, в государственном терроре, во Второй Мировой войне (которая обычно называется у нас Великой Отечественной и ее мировое измерение не учитывается).
Вообще говоря, память о Первой Мировой в России была почти полностью вытеснена последующими катастрофами ХХ века. Когда я впервые оказалась за границей в 90-е годы, одним из моих сильнейших впечатлений была память о Первой Мировой, которую хранит Европа. В провинциальной Франции, в провинциальной Англии, в каждом городке и селе стоят памятные знаки о погибших, в храмах хранятся книги с их именами. В той истории, которую нам преподавали в советской школе, мы знали об этой войне только то, что она была «империалистическая» и «несправедливая», что большевики приветствовали ее начало, как хорошую подготовку к революции, и что они выступали за поражение России.
Александр Солженицын, увидевший в Первой Мировой начало крушения России («Красное Колесо»), был едва ли не единственным русским писателем советского времени, который так много думал об этой забытой у нас войне. До него, впрочем, был Борис Пастернак. Я помню, как в школьные годы с большим удивлением читала в запрещенном томе «Доктора Живаго» военные главы: об этой истории мы ничего не знали! Но для героя Пастернака, поэта и полевого врача, война прошла без больших последствий. Есть еще одно имя, которое я хочу сегодня вспомнить в связи с Первой Мировой, – это Осип Мандельштам с его «Стихами о неизвестном солдате». Об этом я скажу немного позже.
Пока вернемся к нашей теме. Поэт, погибший на войне. Если бы мы думали о войнах других времен – о гибели поэта-рыцаря, скажем, такого, как Бертран де Борн или как Байрон в Греции, – это звучало бы иначе. Поэтическое и воинское призвание могли совпадать, и в таком случае это была бы свободно избранная, высокая судьба. С войной и битвой связаны такие глубинные темы поэзии, как жертва, герой, верность, справедливость, родина, вера, «родные боги».
Но массовая война, новые техники боя в Первой Мировой превратили ее участника в анонима, «неизвестного солдата», скорее в цель поражения, чем в действующее лицо – и это оказалось как-то особенно несовместимо с судьбой поэта. Не потому, что поэт «ценнее» других участников бойни, но потому что поэт – «показательный человек». Мысль о поэтах, «убитых задешево», взывает к бунту против войны – или, словами Шарля Пеги, к войне с войной.
Тема катастрофы, всеобщей гибели (и вряд ли осмысленной, вряд ли оправданной какой-то достойной целью) стала ведущей в изображении Первой Мировой у ее участников европейских поэтов. Ее портрет состоит из горя, мучений (в том числе, мучений совести), темной и мутной обыденности, утрат – а не из побед, героизма и славы оружия. Война как одно из «искусств» человеческой цивилизации («военное искусство»), как род культурного осуществления личности кончилась с изобретением оружия массового поражения. Новая война, с газовыми атаками и бомбардировками с воздуха – надругательство над человеческим. Таков тон некоторых строф «Стихов о неизвестном солдате» Мандельштама:
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска.
Развивается череп от жизни
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится –
Чаша чаш и отчизна отчизне, –
Звёздным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья – Шекспира отец.
Поэт говорит здесь не как пацифист, а как тот, кто вступает в войну с войной – причем воюет он с ней в духе «старинной» войны, единоборства. Гибнуть гурьбой и гуртом возможно, но вызов на поединок бросают в одиночку.
Я говорю о Мандельштаме, потому что, думаю, никому другому не удалось увидеть войну ХХ века в такой широте и глубине. «Стихи о неизвестном солдате» созданы в марте 1937 года – не участником боев, и даже не во время войны: в паузе между двумя великими войнами. Они написаны «невоеннообязанным» поэтом, в предчувствии близкой войны и в памяти о прошлой.
Мандельштамовский образ войны – грандиозного дантовского письма; он погружен в столетия, в прошлое и будущее всего человечества, «товарищества» («Эй, товарищество, шар земной!») – и в бесчеловечный космос. В войне Мандельштама есть три, по меньшей мере, пласта. Это, во-первых, – наполеоновские войны; затем – Первая Мировая и, наконец, будущая вселенская война, похожая на конец света. Прошивающие «Стихи о неизвестном солдате» наполеоновские мотивы (сражения у Ватерлоо, Аустерлица и Лейпцига, египетские походы, за которыми открывается вид на кампании Македонского) требуют осмысления. Можно предположить, что финальные строки:
И столетья
Окружают меня огнем –
своего рода реплика знаменитых слов Наполеона в Египте: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид!». Это из Первой Мировой (причем в традиции ее европейского изображения) вместе с названием (памятник Неизвестному солдату, как известно, установлен в Париже в 1921 году) в «Стихи о неизвестном солдате» вошла общая атмосфера окопных будней и всеобщего замешательства. И, наконец, грядущая война – последняя апокалиптическая битва, звездная война, превосходящая все прошлые своим масштабом и смыслом:
Я не Лейпциг, не Ватерлоо,
Я не битва народов. Я новое…
Апокалиптический образ, в котором нельзя не услышать своего рода гимна наступающей катастрофе: там, во всеобщем крушении, смещениях, вихрях и является весть, свет, или сверхсвет: новое, от которого будет свету светло.
Характерно, что тема «врага» – первая тема любой войны, ведь она ведется с кем-то, – исчезает у Мандельштама. И с той, и с другой стороны битвы видны только «убитые задешево», «люди холодные, хилые». Как будто не они убивают друг друга – а их всех убивает некая внешняя безымянная сила. Недаром исследователи спорили о смысле переклички в последних строфах:
Я рожден в девяносто четвертом.
Я рожден в девяносто втором.
Что это? перекличка заключенных, лагерников – или новобранцев? В ландшафте мандельштамовской войны-бойни это почти неотличимо. Всех уничтожает некая сила, падающая с недобрых небес, от изветливых звезд, – сила, враждебная предназначению человека, его «черепу», то есть, его творческой задаче и счастью творчества. Все происходит ввиду космического конца – и космического начала, световой вести.
2
Война с войной – это одна из войн, которые ведет поэзия. Большая поэзия обычно не забывает своего воинского призвания. Она не знает обыденной примиренности. Лира и есть меч, как с силой клятвы и заклинания писала Марина Цветаева:
Ноши не будет у этих плеч
Кроме божественной ноши – Мира.
Нежную руку кладу на меч:
На лебединую шею лиры.
Меч и лира. Но еще точнее: лук и лира. По одному из преданий, лира рождается из боевого лука.
Поэтическая война архаична. Это единоборство. Она не знает средств массового уничтожения. Архаический меч – или лук Аполлона. Или «птичье копье Дон Кихота». Или Давид перед Голиафом. Представить себе поэта не только у ядерной кнопки, но у уже у старинной пушки невозможно. На фабрике смерти поэту нечего делать. Я не смогу сейчас долго говорить о том, с чем ведет свою войну классическая поэзия. Ее формы и прообразы могут быть разными у разных авторов (так, за поэтической войной Марины Цветаевой стоит прообраз Жанны д’Арк). Это нелегко объяснить. Если совсем кратко: это война с «худым миром» (по пословице: «Худой мир лучше хорошей войны»), с немирным состоянием мира и человека, которое выдает себя за мирное. Поэт обречен на то, чтобы не пропустить подлога и не мириться с ним. Большую поэзию одушевляют два противоположных императива: преданность тому великому, божественному миру, который завещает Евангелие: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам» (Ин.14, 27) – и евангельская же весть о неизбежной войне: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее». (Мф. 10, 34-35).
Весть о Мире, которую несет поэт, встречается этим миром с необъяснимой враждебностью. Это вечная вражда мира (в другом смысле: «Не любите мира, ни того, что в мире» 1Ин. 2, 15) к Настоящему и Новому.
3
Для нас в сегодняшней России тема войны (и неизбежно: поэта и войны) приобретает прямую политическую актуальность. Мы уже год живем в военное время, во время русско-украинской войны, которую официально войной не называют. Это «гибридная», утаенная война. У наших маленьких гибридных войн есть потенция перерасти в большую и открытую войну, вовлекающую в себя народы и страны. Это ужас, от которого мы не можем отвернуться. Я не знаю пока русских стихов, которые отвечали бы этому положению. В стихах, которые доносятся с украинской стороны, слышится настоящая серьезность и воодушевление, как будто забытое в наше позднее, постмодернистское время.
И уже совсем напоследок. Мы (я имею в виду уже не Россию, а всю нашу цивилизацию) оказались в необыкновенной ситуации, когда граница «мира» и «войны» рухнула. Война объявленная, у которой есть начало и конец, победы и поражения, фронты, диспозиции и планы сражений, война, которую открыто ведут регулярные войска, осталась в прошлом. Вылазки партизанского и террористического типа, спецоперации, направленные на мирное население, на первых встречных, дистанционные атаки и другие неизвестные прошлому формы насилия, не подчиненного никаким нормам, разрушают границу мирного и военного положения. Точнее, они просто отменяют мирную жизнь. Зоны крипто-сражения расползаются по миру, превращая всю ойкумену в поле «странной мировой войны». Поэты прошлого этой ситуации не знали. |
| | 1 Выступление на международном коллоквиуме «La lyre et les armes: poètes en guerre (Péguy, Stadler, Owen)», Страсбургский университет, 29-31 января 2015 года. | |
 |
|
