К поэтике литургической поэзии
Иже на херувимех носимый. Стихира Сретения | Фрагмент книги: Ольга Седакова. Мариины слезы.
К поэтике литургических песнопений. Дух i Лiтера (Киев), 2017.
См. также второе издание: Ольга Седакова. Мариины слезы. Комментарии к православному богослужению. Поэтика литургических песнопений. Благочестие (Москва), 2017. | Греческий:
Ὁ τοῖς Χερουβὶμ ἐποχούμενος,
καὶ ὑμνούμενος ὑπὸ τῶν Σεραφίμ,
σήμερον τῷ θείῳ Ἱερῷ κατὰ νόμον προσφερόμενος,
πρεσβυτικαῖς ἐνθρονίζεται ἀγκάλαις,
καὶ ὑπὸ Ἰωσὴφ εἰσδέχεται δῶρα θεοπρεπῶς,
ὡς ζεῦγος τρυγόνων τὴν ἀμίαντον Ἐκκλησίαν,
καὶ τῶν ἐθνῶν τὸν νεόλεκτον λαόν,
περιστερῶν δὲ δύο νεοσσούς,
ὡς ἀρχηγὸς Παλαιᾶς τε καὶ Καινῆς.
Τοῦ πρὸς αὐτὸν χρησμοῦ δὲ Συμεών, τὸ πέρας δεξάμενος,
εὐλογῶν τὴν Παρθένον, Θεοτόκον Μαρίαν,
τὰ τοῦ πάθους σύμβολα τοῦ ἐξ αὐτῆς προηγόρευσε,
καὶ παρ' αὐτοῦ ἐξαιτεῖται τὴν ἀπόλυσιν βοῶν·
Νῦν ἀπολύεις με Δέσποτα,
καθὼς προεπηγγείλω μοι,
ὅτι εἶδόν σε τὸ προαιώνιον φῶς,
καὶ Σωτῆρα Κύριον τοῦ Χριστωνύμου λαοῦ.
Церковнославянский:
Иже на Херувимех носимый
и певаемый от Серафим,
днесь в Божественное святилище по закону приносим,
на старческих, яко на престоле седит руках
и от Иосифа приемлет дары боголепно,
яко супруг горличищ, нескверную Церковь
и от язык новоизбранныя люди,
голубина же два птенца,
яко Начальник Ветхаго же и Новаго.
Еже к Нему обещания Симеон конец прием,
благословя Деву, Марию Богородицу,
страстей образы, Иже из Нея, провозгласи
и от Него прошаше отпущения, вопия:
«Ныне отпусти мя, Владыко,
якоже прежде возвести ми,
яко видех Тя, Первовечнаго Света
и Спаса Господа христоименитым людем».
Перевод Ольги Седаковой:
Тот, Кого Херувимы носят
и поют Серафимы,
сегодня в Храм Божий по закону приносится,
на старческие, как на (царский) престол, восседает руки
и от Иосифа дары принимает, как подобает Богу:
пару горлиц – непорочную Церковь
и из язычников новоизбранный народ;
голубиных же пару птенцов –
как Основатель и Ветхого, и Нового (Заветов).
Обещанного ему Симеон принимая исполнение
(т.е. Симеон, получая исполнение того, что ему было обещано),
благословляя Деву, Богородицу Марию,
страданий образы от Нее Рожденному предвестил
и у Него просил освобождения, взывая:
«Отпусти меня ныне, Владыка,
как некогда обещал Ты мне,
ибо увидел я Тебя, Предвечный Свет
и Спасителя, Господа народа, имя Христово носящего».
В этой и последующей главе мы займемся двумя стихирами Сретения: одной из стихир на стиховне, автором которой Минея называет преп. Андрея Критского, и одной из стихир на литии, анатолиевой (то есть «восточной»), автор которой неизвестен. Обе они представляют собой поэтические отклики на эпизод, рассказанный в Евангелии от Луки (2:22–35). Обе цитируют Песнь Симеона Богоприимца:
Ныне отпущаеши раба Твоего Владыко
по глаголу Твоему, с миром:
яко видеста очи мои
спасение Твое
еже еси уготовал пред лицем всех людей:
свет во откровение языком,
и славу людей Твоих Израиля.
Песнь «Ныне отпущаеши» в праздничном чине Сретения звучит иначе, чем на обычных вечерних службах: там мы ее повторяем «метафорически», как благодарность за завершившийся день – здесь она является во всей прямоте своего изначального смысла. Служение долгой жизни исполнено, праведник может умереть с миром.
Нужно заметить, что ни в одной из сретенских стихир нет и следа от более поздней легенды о Симеоне Богоприимце как одном из семидесяти толковников, который, переводя пророчество Исайи о том, что дева (девица) зачнет сына Эммануила, усомнился. Поэтому он и должен был ожидать объяснения – не менее, чем сто лет! (Перевод Септуагинты был закончен к началу I века до н.э.) Стихиры следуют за евангельским повествованием: Дух Святой обещал праведному Симеону, что он не умрет, пока не увидит Спасителя. В сорокадневном мальчике первенце, принесенном по закону Моисееву в храм, Симеон узнает Того, кого ждал. Эта встреча означает конец его жизни – и, в христианской перспективе, конец Ветхого Завета. Надежда исполнилась.
Литургические гимны и псалмы сами песнопения называют «словесными иконами»: «Давид иногда вообрази, списав яко на иконе песнь» – «некогда Давид изобразил, написав песнь, как на иконе» (Вел. канон, песнь 7).
Праздничные стихиры Сретения – как раз такие «словесные иконы», почти зримо дающие нам образы того, что происходит или вызывается в памяти. Сравнение песнопения с иконой говорит, кроме прочего, и о том, как его воспринимать. Молитва-обращение должна, как говорит псалмопевец, подниматься в небо, как благовонный дым священного воскурения. Но гимн-песнопение не только уходит в небо: он еще и остается здесь, с молящимися. Мы созерцаем его наподобие писанных на доске или на стене образов – и должны дать этим словам и напеву, как иконам, смотреть на нас. Разделение на «молитву-просьбу» и «гимн-хвалу» довольно условно; обычно один и тот же текст включает в себя и прошение-обращение, и «воображение» (образы) происходящего. Прошение прорастает образами, а образная песнь (как мы уже говорили, литургический гимн – это по преимуществу песнь хвалы, жертва благодарения) переходит в прямое обращение.
У «словесной иконы» есть свое преимущество перед писанной красками: слово способно дать образ невидимого, невещественного, неизобразимого. Иконописцу в таком случае придется прибегнуть к знакам и символам.
Так, первые два стиха нашей стихиры на стиховне – как раз образ невидимого, того, что изограф изобразить не может (и что, вообще говоря, изображать и не рекомендуется). Господь, Которого «не видел никто никогда» (ср. Ин. 1:18) описывается как Тот, кому служат «умные силы»: несущие Его на крыльях шестикрылые Херувимы и немолчно славящие Его огненные Серафимы. Мы не будем здесь останавливаться ни на этих образах самих по себе, ни вообще на иерархии Небесных Сил. Это отдельная тема. Нам важно их постоянное присутствие в литургической поэзии. Они – Херувимы и Серафимы – часто появляются вместе, как два образа близости к Творцу, служения Ему. В сравнении с двумя этими Чинами выясняется достоинство Богородицы:
«Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим», – «более чтимую, чем Херувимы, и несравненно превосходящую славой Серафимов». Достоинство Богородицы выше двух этих служений – но именно с ними оно сравнивается. «Херувимская песнь» уподобляет «нас», людей, совершающих литургию, двум этим Небесным Силам (хотя имя Серафимов здесь прямо не называется): мы несем Бога, как Херувимы, и воспеваем Ему «трисвятую песнь», то есть исполняем служение Серафимов:
Иже херувимы Тайно образующе,
и животворящей Троице
Трисвятую песнь припевающе…
(«Таинственно несущие образ Херувимов и воспевающие пресвятую песнь животворящей Троице»).
Так и праведный Симеон в нашей стихире исполняет дело Херувимов и Серафимов: он несет на руках Бога Младенца и поет Ему песнь.
Обе стихиры сложнее и пространнее тех текстов, которые мы комментировали прежде. В них 17 и 18 строк. В каждой из них первая часть пересказывает событие, которому посвящен праздник, вторая – перелагает Песнь Симеона «Ныне отпущаеши».
Пересказывает – неточное слово. Как мы уже говорили, литургическая поэзия переносит содержание евангельского события в другую область: не повествования, а хвалы и богословствования. Сретенские стихиры особенно сосредоточены на богословствовании. Они касаются важнейших догматических тем: богочеловечества Христа, троичности, отношения Ветхого и Нового Заветов, «старого» и «нового» Израиля.
В евангельском повествовании о Сретении «невооруженным взглядом» мы этих тем не увидим. Стихиры проясняют рассказ: это встреча библейского пророчества – и его исполнения, встреча упорной надежды праведника – и ее оправдания. Это богоявление, которого не может изобразить изограф и только косвенно изображает гимнограф.
Это световое явление, эпифания. Симеон свидетельствует, что он своими глазами увидел Свет, о котором давно знал и которого ждал все свои долгие годы.
Как мы помним, рождественские праздничные песнопения тоже имеют своим главным мотивом свет. Рождество Христово, первое богоявление, «возсия мирови свет разума». Свет и Слава – близкие представления в библейском и литургическом богословии.
Свет во откровение языком,
и славу людей Твоих Израиля (Лк. 2:32).
«Прославиться», «явиться во славе» – значит «явиться в свете». Рождество созерцается в песнопениях как явление Света и Славы, как своего рода «первое сретение»: встреча мира, «всей вселенной» со своим Творцом в образе новорожденного младенца. Мы еще не далеко ушли от этого момента. Господь – еще младенец, Ему сорок дней и в первый раз Он, как мальчик-первенец, приносится в Храм, чтобы «исполнить закон». В сретенских песнопениях мы сталкиваемся с тем же невообразимым разуму чудом Воплощения: явлением Всемогущего – в совершенно беспомощном; Того, Кто древнее всех времен, – в только что увидевшем свет Младенце; Того, Кого не вмещает вселенная, – в крохотном существе; Вседержителя (Всесильного) – в том хрупком тельце, которое передают с рук на руки; Того, Кому приносятся все жертвы, – в Том, за Кого приносят жертву Богу Его родители по чину для бедных и Кого Самого приносят в Храм как жертву. Сретенские стихиры, как и рождественские, можно сказать, не сводят глаз с этого соединения несоединимого. Это и есть поэтически выраженное богословие Воплощения, утверждение богочеловеческой природы Христа, «нераздельно и неслиянно».
Но в Сретенской встрече есть и своя тема. Это уже не встреча Творца со всей вселенной, как в день Рождества, но встреча Творца Закона – с собственным Законом, с его исполнителями, с пространством Храма, с праведниками Ветхого Завета. В стихире на стиховне Младенец принимает законные жертвы как Начальник (основоположник) и Ветхого, и Нового Заветов (то есть законных договоров Бога с людьми). И, наконец, это Встреча самого конца жизни (отходная, которую Симеон поет себе) – с ее началом. Благословив начало, праведник уходит из жизни. Ради этой встречи, этого благословения он так долго терпел. Знает ли он, что держит на руках «летящего на Херувимах»? Это знает стихира.
Каким же образом мы можем увидеть здесь и мысль о троичности? Она не выражена прямо, как в тропаре Крещения («троическое явися поклонение»). Но то, что Младенец описывается ветхозаветными пророческими образами («Ветхий Деньми», Тот, Кто дал Закон Моисею на Синае – в стихире на литии; «Тот, Кого Херувимы носят и поют Серафимы» – в стихире на стиховне), которые в христианскую эпоху обыкновенно относят к Богу Отцу, имплицитно говорит о единстве Отца и Сына. Образы стихир разрушают в нашем сознании привычные отдельные «картинки» Отца как седого старца и молодого Сына по правую руку от Него (поздняя иконографическая традиция). «Словесная икона» стихиры показывает неизобразимое единство Лиц и с необыкновенной силой дает почувствовать Отца в Сыне. Мы видим это глазами свидетеля Симеона, которому такое зрение даровано Духом Святым.
Любовь к парадоксальным соединениям несоединимого – одно из самых общих свойств поэтики литургических гимнов. Оно действует в разных масштабах, на разных уровнях, вплоть до словосочетаний типа «Невеста Неневестная». Исследователи византийской гимнографии называют этот принцип «первичной диалектикой».
И последняя богословская тема, которой мы коснемся в связи с нашими стихирами, – отношение Израиля, первого избранного народа, язычников и «нового народа», «христоименитого», христиан – или Церкви. В сретенских песнопениях эта тема первостепенно важна. Из Песни Симеона стихиры берут пророчество о выходе Спасения за пределы избранного народа («свет во откровение языком», то есть языческих народов, от которых избранный народ, Израиль, изначально отделен, и это, собственно, и составляет Завет). О «новом народе Божием» Симеон еще ничего не говорит. Стихира говорит о «двух Церквях», которые символизируют две голубицы, приносимые в жертву за первенца. Эта тема постоянно присутствует в ранней христианской иконографии.
В храмовых изображениях первого тысячелетия часто встречается образ двух голубиц, пьющих из одной чаши, или двух оленей, пьющих из одного ключа, который бьет у подножия Креста. Прообраз второго символа – стих Псалтыри:
Имже образом желает елень на источники водныя,
сице желает душа моя к Тебe, Боже –
«Как стремится лань к источникам водным, так
душа стремится моя к Тебе, Боже» (Пс. 41:2).
Образы двух оленей или двух голубок традиционно интерпретируются как символы двух церквей: «Церкви от истоков Израилевых» и «Церкви из (бывших) язычников», исторически – христианской общины из иудеев и общины из язычников. С какого-то момента, с исчезновением памяти об этом начале апостольских общин тема двух Церквей уходит из христианской мысли – и древние образы двух оленей или двух голубиц перестают читаться символически.
Но мысль о судьбе своего народа, о том, что спасение станет уделом язычников, а в Израиле начнется разделение, «падение и […] восстание многих» (Лк. 2:34) – центральная мысль темы старца Симеона. Он пророчествует о драматическом продолжении Спасения, о том, что Младенец станет «предметом пререканий». Этой темы обе наши стихиры не касаются.
Сюжет Сретения стал благодарнейшей темой для иконописцев, живописцев, поэтов. Рембрандт обращался к этой теме 17 раз! Последнее его полотно, «Песнь Симеона» (1666–1669) – одна из самых глубоких мыслей человечества об этом событии. Из глаз его Младенца на дряхлого Симеона явно глядит «Ветхий Деньми». Как мысль Рембрандта или же мысль Т.С. Элиота в его «Песни Симеона», или же И. Бродского в его «Сретеньи» соотносится с литургическим образом, я оставляю на размышление читателя1. |
| 1 Великие стихи Т. С. Элиота «Песнь Симеона» из «Песен Ариэля» не слишком знакомы русскому читателю. Поэтому я позволю себе привести их здесь в моем переводе. Т. С. Элиот больше, чем на Песни Симеона, сосредоточен на его пророчестве: «Се, лежит сей на падение и на востание многим во Израили, и в знамение пререкаемо. И Тебе же Самой душу пройдет оружие: яко да открыются от многих сердец помышления» (Лк. 2:34–35).
Песнь Симеона
Господь, римские гиацинты цветут в горшках и раз-
гораясь зимнее солнце ползет по зимним нагорьям;
упорное время года загостилось у нас.
Жизнь моя легка в ожиданье смертного ветра,
как перышко на ладони около глаз.
Пыль, кружась в луче, и память в углах
ждут, когда остужающий ветер, смертный час
понесет их в землю умерших.
Даруй нам мир Твой.
Многие годы ходил я перед Тобой в этом городе,
храня обычай и веру, не забывая нищих,
принимая и воздавая честь и дары.
Никто не ушел от дверей моих с пустыми руками.
И кто вспомянет мой дом, и где дети детей моих
найдут себе крышу,
когда настанет время скорбей?
Они изучат козьи тропы и лисьи норы,
спасаясь от чужеземных лиц и чужеземных мечей.
Прежде времени бича и хлыста, и сокрушенья
даруй нам мир Твой.
Прежде стоянок на горах запустенья,
прежде верного часа материнского вопля,
ныне, при нарожденье болезни,
пусть это Чадо, это еще бессловесное, непроизнесенное Слово
покажет Израилево утешенье
тому, у кого восемьдесят за спиной и ни дня впереди.
По глаголу Твоему.
Они будут петь Тебе и терпеть в каждом роде и роде,
в славе и униженье,
в свет из света восходя по лестнице святых.
Не для меня дела исповедника, не для меня исступленье ума и молитвы,
не для меня последнее виденье.
Даруй мне мир Твой.
(И меч пройдет Твое сердце, и Твое тоже.)
Я устал от собственной жизни и жизней тех, кто за мной.
Я умираю собственной смертью и смертью тех, кто за мной. Отпусти раба Твоего,
ибо видел я Твое спасенье. | |
 |
|
