| Знание и мудрость, Аверинцев и Данте | | Русский текст лекции, прочитанной по-итальянски 13 ноября 2013 года на заседании Академии "Sapientia et Scientia" в Риме. | Касаясь сегодня этой необозримой темы, я начну с обращения к главному герою нашей встречи, Сергею Сергеевичу Аверинцеву. Обе части в названии моего выступления имеют к нему прямое отношение. Начну со второй части: Данте. Аверинцев и Данте.
Эта область его исследований не слишком известна. Но одной из первых работ Сергея Аверинцева, опубликованной, когда ему было 27 лет, был комментарий к «Новой Жизни». Автор «Новой Жизни» и ее комментатор были, таким образом, ровесниками. И тот, и другой стояли – каждый – в начале своего удивительного пути. Это первая – и, видимо, последняя дантовская работа Аверинцева. Память о Данте, мысль о Данте никогда не покидала Аверинцева, но предметом его филологической работы великий флорентиец больше не стал.
Для меня именно этот текст1, прочитанный в ранней юности, еще в школьные годы, открыл двери к «настоящему Данте». Настоящего Данте – Theologus Dantes nullius dogmatis expers2 (эпитафия), Dante, Minerva oscura d’intelligenza e d’arte3 (Бокаччо) – в той картине мира, которая предлагалась советскому человеку, не было и быть не могло.
Tra Beatrice e te e’ questo muro4 –
вспоминая эту знаменитую строку Данте (Purg.27, 42), можно сказать, что между Данте и читателем советского воспитания была непреодолимая стена. Она состояла из полного невежества касательно всего, что относится к теологии, эстетике и этике другого, не «материалистического» типа. Вступление к изданию «Новой Жизни», о котором я говорю5, написанное официальным дантологом, только укрепляло эту стену. Оно представляло Данте «как было положено»: предтечей реализма XIX века, еще не достигшим, в силу своей религиозной ограниченности, окончательно реалистического (то есть, натуралистического, психологического) письма. Комментарии Аверинцева переворачивали все это толкование. Они рушили эту стену «между Данте и нами» – и открывались упоительные горизонты «Новой Жизни», философские, мистические, богословские, ее изощренная символика, ее поэтическая структура, ее христологический сценарий. В форме комментария (жанра, на который идеологическая цензура смотрела сквозь пальцы) нам было предложено интереснейшее прочтение «Новой жизни». Перед читателем распахивалась совершенно новая Вселенная – Вселенная средневековой мысли и средневековой красоты. Это поражало. В какой-то мере и для читателя начиналась «новая жизнь». И одной из самых увлекающих, самых волнующих свойств этой новой вселенной было то, что в ней все перекликалось, все находило себе соответствия. Она была центрирована, и центр ее составляла Живая Премудрость, Любовь – не несчастная любовь «прото – Вертера», но сentrum circuli, cui simili modo se habent circumferentiae partes6. И этот центр через Данте и Аверинцева обращался к читателю: Vide cor tuum!7
Так я и перехожу к комментарию второй части моего названия: Премудрость и знание – и Сергей Аверинцев. Премудрость Божия, эллинская София, библейская Хокма – несомненный центр его мысли, центр всей его работы, для которой трудно найти точное жанровое или профессиональное определение (что это: филология? общая герменевтика? нравственное богословие? история культуры?) и которую – его же словами – можно назвать службой понимания. Понимания человеческого понимания, в первую очередь (поскольку все произведения человеческого гения суть опыты понимания8). Аверинцев впервые выступил с темой Софии рано, в 1972 году, в гениальной работе, название которой было невыносимо длинным и скучным: «К уяснению смысла надписи над конхой центральной абсиды Софии Киевской». Настолько скучным и узкоспециальным, что начальство не могло дочитать его до конца. Какая-то конха, абсида… Эта вдохновенная статья – интеллектуальный гимн Софии; он поразил читателей (а еще прежде слушателей) не обыкновенной широтой и глубиной, которая напоминала о мыслителях русского Серебряного века, но отличалась от них какой-то особой трезвостью и точностью изложения. В этом присутствовало и очень личное отношение с Премудростью. Я думаю, Аверинцев, как автор библейского гимна Премудрости, мог бы сказать о себе: «Я полюбил ее и взыскал ее от юности моей» (Прем. 8,2). Похожий опыт мы найдем у Поля Клоделя, также любимого поэта Аверинцева:
Это ты, в час спасения моего, это лицо твое, высокая дева, первая, кого я встретил в Писанье!
(«Река»)9
Это и была тема, с которой молодой Аверинцев явился перед современниками. В воздухе темных веков советской индоктринации она звучала как радостная весть освобождения.
Каких бы тем, каких бы авторов не изучал впоследствии Аверинцев, Премудрость оставалась той точкой, из которой он к ним шел – и с которой он стремился их связать в своей герменевтике. Глупость рвет на куски, а Премудрость соединяет. И соединяет она правильно, по всем законам scienza10. Этому учил Аверинцев. Он не любил «общедуховных» рассуждений, не заземленных на твердой профессиональной почве. Его ученость, как известно, была баснословной. Мне приходилось писать о той «новой рациональности», которую он развивал – и которая была альтернативой не только тогдашнему советскому безумию, но и той иррациональности, в которую погружается современная цивилизация11. Сегодня я хочу отметить только одно свойство этой позиции: его собственное отношение к слову. Это особенно актуально в связи с томом, выход которого мы сегодня празднуем. «Слово Божие и слово человеческое».
Аверинцев обращался к современнику, и риторика, выработанная им, – это новая риторика. Он нашел тот особый язык, на котором можно говорить о высоком, не впадая в ходульность. Он прекрасно чувствовал полное крушение бездоказательного «внушающего» слова, слова-лозунга, он знал опустошающий опыт недоверия ХХ века. Он знал опасность монолога: правильно построенное утверждение, по законам его риторики, – это утверждение, которое предполагает, что говорящего можно переспросить о сказанном. Это один из основных принципов Аверинцева. В своей новой риторике он исходит из ситуации кризиса нравственного языка, кризиса богословского языка, кризиса лирического языка в послекатастрофическом мире. Слово, которое он предлагает, всегда имеет в виду возможное возражение себе и не пытается перекричать сомнение слушателя. Это тот урок мудрости, который всем нам стоило бы усвоить.
Я собиралась говорить о мудрости и знании у Данте – но для этого у меня остается уже слишком мало времени. И признаюсь, мне потребовалось бы еще много времени не просто для того, чтобы сказать об этом достойно – но чтобы найти какую-то тропинку в обширнейшем и движущемся с огромной скоростью умном космосе Данте. Так что я буду говорить кратко и начерно.
Было бы странно, если бы поэтический мир Данте, усердного читателя Аристотеля и Фомы Аквинского, не был миром сплошь умным, интеллектуальным. В этом он неповторим. Poeta doctus?12 Таких знало Средневековье. Но Данте на них не похож! Он – рoeta poetans13, действующий в «вещей», «сырой» словесной материи, о которой писал О.Мандельштам в своем «Разговоре о Данте». Поэты последующих столетий уже никогда не могли принять на себя такого интеллектуального задания. В каком-то смысле непосильного для поэзии. Хрупкая, гибкая, мерцающая материя поэзии такой ноши обычно не выносит. Данте считал ненасытимую жажду познаний – la sete natural (di sapere) che mai non sazia14 – естественным и отличительным свойством человеческой природы, главным родом vita activа и залогом нашего счастья в земной и вечной жизни. Жить, чтобы следовать добродетели (мужеству) и познанию (per seguir virtu’ e canoscenza) – в этом благородство нашей природы. Говорит это дерзкий странник Улисс, осужденный, но чрезвычайно, опасно близкий Данте, отважному путешественнику по загробным мирам, desideroso di sapere15, как он говорит о себе. В последнем обобщении грех (и одновременно наказание) у Данте – это утрата ума. Таковы обитатели ада.
Che tu vedrai le gente dolorosa
C’hanno perduto il ben dell’intelletto
(Inf.3, 18)16
Стоит вспомнить, как наполнено и дифференцировано поле «ума» в словаре Данте: intellegenza, inteletto, ingegno, mente, ragione, scienza, canoscenza, coscienza, memoria…17 Русского переводчика богатство оттенков «познавательной активности», которые Данте различает этими словами, должно привести в панику – так же, как и почти терминологическая точность их употребления. Но важно вот что: каждое из этих чрезвычайно дантовских слов – своего рода герой интеллектуальной авантюры, не в меньшей мере, чем персонажи, встреченные в трех Царствах загробья. Читая, мы узнаем, что происходит с каждым из этих facolta’18 в общем центростремительном движении героя-повествователя – в движении очищения и преображения (transumanare19). Как эти качества излечиваются, с одной стороны, от познавательной слепоты (то есть, от простой неспособности что-то видеть) и, с другой, – от познавательных иллюзий (то есть от того, что мы склонны видеть кажущееся и несуществующее). Примеров на это прояснение зрения множество. Я употребляю здесь оптический образ, поскольку познание и зрение у Данте чрезвычайно сближены. Зрение видит настоящий предмет, когда ум видит его причину и цель: это закон дантовской оптики. И если физическое зрение, очищаясь, способно воспринимать все большую силу света, то познавательные способности, глаза ума – все большую красоту истины, la bella verita’ che ci sublima20. Одно из выражений этой красоты истины – знаменитая улыбка Беатриче, которую Данте было позволено увидеть только в глубине рая (иначе говоря, на его вершинах), после долгой подготовки.
Здесь, заговорив о красоте истины, мы касаемся важнейшего отличия дантовской идеи познания как назначения человека от той, что стала преобладающей в последующие века. Познающий человек Нового времени, вероятно, может сказать, как и Данте, что последняя цель его познания – истина. Но эту истину вряд ли он назовет прекрасной, и не ее красота привлекает его. Scientia potentia est21, как сказано очень давно. Давно уже нас приучили думать, что истина необходима, но жестока, а если что прекрасно и утешительно – так это мечта, высокая иллюзия.
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
(Пушкин)
Уверенность Данте в обратном, то есть в том, что прекрасна только истина, а любая иллюзия ослепляет и унижает человека, основана на его общей картине мироздания: его причине и цели. Оно вызвано к жизни Премудростью, Силой и Любовью, оно исполнено Славой, которая просвечивает где меньше, где больше начало Третьей Кантики), и замысел его не может быть иным как прекрасным и высоким. Оно призвано к полноте славы. Истина и есть выражение этого замысла. Чтобы понять правильный, то есть прекрасный смысл каждой отдельной вещи, необходимо видеть ее в этом свете замысла, Причины, Цели, «световой печати».
Очищение познания, мучительные процедуры, производимые над Данте, имеют своей целью воспитание навыка видеть вещь в ее связях, в целом и, главное, в ее целевой причине. Воспитание навыка правильно рассуждать, raggionare. Это и значит: быть приобщенным к Премудрости, получить дар intеlligenza nuova22. Этот дар, как рассказывает «Новая Жизнь», приобретается не школьной наукой, а почти невыносимой любовью и нестерпимым страданием, встречей со смертью. Располагающаяся между «Новой Жизнью» и «Комедией» эпоха Трактатов, эпоха «Дамы утешения», которую Беатриче оценивает как измену, была попыткой приобрести знание другим, «философским» образом.
Ненасытимую жажду познания (мы с нее начали) может утолить только «другая вода»: Данте вспоминает здесь евангельский эпизод с самаритянкой у колодца (Purg.XXI). Сам человек этой другой воды не изобретет и не получит. Его должны напоить ей. И делает это Премудрость, la Somma Sapienza.
Первый раз в Комедии это выражение – la Somma Sapienza (у Данте – именование Христа) – появляется в шокирующем наше воображение контексте, в надписи на вратах Ада, в «словах темного цвета» (parole di colore oscuro):
fecemi la divina potestate,
la somma sapienza e 'l primo amore
(Inf.3, 5-6)
«Меня создала Божественная Сила, Высшая Мудрость и Первая Любовь». Иначе говоря: «Я (Ад) создан Отцом и Сыном и Духом Святым». В перифрастическом, как здесь у Данте, именовании Пресвятой Троицы это звучит еще более странно: пускай Сила (именование Отца), но Высшая Мудрость и, особенно, Первая Любовь – творец вечного осуждения? Человеческий разум и человеческое сердце с этим не справляются.
Я не буду обсуждать богословскую сторону идеи о сотворенности ада (на мой взгляд, неприемлемую в той же мере, что и сотворенность смерти). Я предлагаю увидеть эти слова в общем поэтическом строе «Комедии». Здесь его назначение: начальный удар по сознанию читателя (заметим, что и сам Данте предстает здесь читателем, первым читателем «темных букв»; мы читаем уже прочтенное им), приготовление к тому, что ему придется оставить привычные ходы мысли23. Поль Клодель прочел Данте как поэт поэта – и заключил: «Дантовский Ад начинается в Раю». Этим толкованием можно ограничиться. Премудрость, «дух человеколюбивый», начинает свое действие там, где ум человека потрясен и ранен.
Свою огромную «Юбилейную оду Данте» Поль Клодель кончает рядом вопросов, последний из которых:
«Кто же вложил этот недостаток, эту пустоту в каждую вещь, и этот вход в каждую вещь, который сатана отверг?».
«Это сделала Я, – отвечает Премудрость». | | 2013 |
| 1 Написанный в соавторстве с другим нашим замечательным филологом и мыслителем А.Михайловым.
2 Теолог Данте, не несведущий ни в одном из догматов (лат.).
3 Данте, темная Минерва разума и искусства (ит.).
4 Между Беатриче и тобой – эта стена (ит.).
5 Данте. Новая жизнь. Перевод Анатолия Эфроса. Гравюры на дереве В.Фаворского. М., Худ.литература, 1965.
6 Центр круга, от которого равно отстоят все точки окружности (лат.).
7 Смотри на свое сердце! (лат.).
8 В связи с эти стоит вспомнить его идею символа как первичной единицы человеческой культуры.
9 Paul Claudel. Le fleuve. Перевод мой (ОС).
10 Наука, умение (ит.).
11 Апология рационального. Сергей Аверинцев. – О.Седакова. Апология разума. М., Русский путь, 2013. С. 139-158.
12 Ученый поэт, книжный поэт (лат.).
13 Поэт поэтствующий (лат.).
14 Природная жажда, которую ничем не удалить (ит.).
15 Страстно желающий знать (ит.).
16 Там ты увидишь скорбный род людей,
Которые утратили благо разума (ит.).
17 Подобрать русские соответствия к каждому слову из этого списка трудно. У нас есть только разум, рассудок, сознание…
18 Способностей, возможностей, качеств (ит.).
19 Превзойти человеческое, «осверхчеловечиться» (букв.).
20 Прекрасной истины, которая так нас возвышает (ит.).
21 Знание – сила (лат.).
22 «Новый разум» (из финального сонета «Новой Жизни»: «Intellegenza nuova che l’Amore/ Pangendo mettein lui pur su lo tira” – Новый разум, который Любовь / вложила в него, тянет его только вверх).
23 Вообще, говоря, проститься с собой. «И я сказал моему другу такие слова: Я вступил в ту область жизнь, где дальше идти нельзя уже, надеясь вернуться». Болевой шок сопровождает каждую последующую ступень инициации в «Новой Жизни». Книгу заливает красный цвет, свет мученичества и крови. | |
 |
|
