Всё во всех вещах.
О Франциске Ассизском | Beatus servus, qui conservat
secreta Domini in corde suo. | | S.Francisci Admonitio1 | Наш интерес к рассказам о мистическом опыте похож на любопытство домоседов к рассказам о дальних путешествиях (недаром многие мистические сочинения cюжетно строятся как странствия, обыкновенно опасные странствия в неведомых ландшафтах, с их тупиками и входами, чудесными проводниками и т.д.). С другой стороны, он похож на интерес зрителя к спортивным достижениям чемпионов.
Первое уподобление говорит о нашей заинтересованности в какой-то более полной, чем открывает это обыденный опыт, картине мироздания: более грозной и более отрадной, более поразительной и, вероятно, более осмысленной, чем принято по привычке полагать.
Второе сравнение передает заинтересованность человека в собственных возможностях: о прославленных мистиках обычно передают, что они обладали какой-то особо тонкой и развитой чувствительностью, были своего рода психическими атлетами, почему и могли проникать в закрытые для заурядной психики области мироздания (или в глубины собственной внутренней жизни).
Нельзя не признать, что и тот, и другой интерес в общем-то относятся к развлекательным: рассказы о недоступных странах или о чьих-то немыслимых рекордах, несомненно, украшают и разнообразят нашу жизнь, вплетают в нее тот авантюрный подголосок, без которого человек всегда скучает, – но вряд ли они что-нибудь всерьез меняют в этой жизни. Все это, пожалуй, слишком экстравагантно, чтобы значить что-нибудь «здесь и теперь».
Можно так же отнестись и к тому опыту, который передают сочинения Франциска Ассизского и его жития. (Франциск – один из самых прославленных в истории западного христианства мистиков; он первым за двенадцать веков, прошедших с дней Голгофы, как с ужасом и восхищением сообщают его спутники и биографы, был удостоен «нового чуда», «новой тайны» – восприятия в плоть крестных ран Спасителя, Стигматов: такого «реализованного» переживания таинства и мистической сопричастности еще не знали; самая «реалистичность» этого плода созерцания представляется спорной и тревожной для православной традиции.) В самом деле, в рассказах о Франциске, и официально церковных (как «Большая легенда» Бонавентуры из Баньореджо), и тем более народных (как знаменитые «Цветочки святого Франциска» или менее прославленное, но не менее поразительное «Зеркало совершенства», не говоря уже о легендах «спиритуалов», по своему характеру совпадающих уже с вполне внецерковной мистикой), так много необыкновенных, сверхъестественных – в самом расхожем смысле – эпизодов, что порой кажется, что дело происходит уже не на земле, а в пространстве волшебной сказки, где перестает действовать сопротивление материала, земное тяготение, биологические и все другие «естественные» законы. Конечно, в житии каждого святого мы встретим эти победы над «чином естества», но вокруг Франциска они становятся как бы просто его родной стихией, вторым явлением «первородной невинности», как говорит об этом Бонавентура, которой не может противиться ни зверь, ни человек, ни вещество. И потому трудно найти более увлекательное и – в лучшем смысле слова – приятное чтение, чем францисканские легенды.
Но не такие эпизоды мне хотелось бы вспомнить в связи с темой «мистики Франциска». Как писали в своем предисловии «три спутника» (три ближайших ученика Франциска) в ответ на поручение собирать и записывать известные им чудеса из жизни учителя: «Чудеса делают святость явной, но не они составляют ее». Еще нагляднее об этом говорит сам Франциск в своей «Притче о совершенной радости».
Одним из самых таинственных прозрений Франциска мне кажется его «Послание министру» – текст, в котором с внешней стороны нет ничего чрезвычайного и ничего ослепительно нового (ведь по этим двум признакам – неизвестного прежде знания и не встречавшегося прежде явления – обыкновенно и относят ту или другую историю к «мистическим»).
Франциск советует некоему министру – человеку, который сменит его на месте руководителя всего, уже огромного к этому времени, братства, как осуществлять управление Орденом. Это практический совет, и все. Никаких космических откровений, никаких отсылок к невидимому миру. И что он советует?
Как всегда, ничего кроме того, что написано в Евангелии и что этот министр, несомненно, и сам читал и знал, как бесчисленное множество других христиан до и после него. Таинственно в этом cовете только то, что человек может повторить такие слова как свои и такое поведение считать единственно возможным: не желательным, где-то на горизонте души, да еще при условии, что ее, эту душу, освободят от некоторых «необходимых», самим «человеческим состоянием» – conditio humana – обусловленных компромиссов, но практически необходимым и единственно приемлемым. И тут мы понимаем, что человек, советующий такое, – Другой Человек: не то что «другой, чем мы», но вообще Другой. Я бы сказала: более другой, чем тот, кто видит самые опровергающие обыденный разум видения, – но это будет ложное противопоставление; потому что – что это, как не видение? видение мира, до самой темной глубины проникнутого любовью; мира, который ничто не лишит чести быть сотворенным, быть, словами Пастернака, драгоценным изделием2. Чрезвычайные, специально «мистические» образы были бы для такого видения не то чтобы излишни или чужды – но просто необязательны.
Можно вспомнить один из самых знаменательных разговоров о «чуде» в русской литературе: разговор Ивана Карамазова с Алешей перед тем, как он сообщает свою «поэмку» о Великом Инквизиторе. Чудо, которого требует и в которое «не верит» Иван («увижу и не поверю»), – вовсе не сверхъестественные происшествия вроде сверзающихся в море гор, о которых хлопочет Смердяков. Это, на его языке, «мировая гармония»: мир, в котором мать обнимет убийцу своего ребенка. Герой Достоевского намеренно заостряет тему – но, несомненно, в вести о той любви, о которой так просто говорит Франциск, есть что-то, поражающее в человеке нечто более обширное, чем разум, чем привычки пяти чувств, чем та «непосвященность», которую обычно имеют в виду мистики: можно сказать, она поражает самую основу существования, то, что человек назовет «своей жизнью», не только с эгоистическими, но и с благородными (такими, скажем, как ожидание справедливости) ее основами. Поэтому наследие Франциска, при всем его несравненно утешительном и веселом, порой до комизма, тоне, все-таки не может стать для читателя тем, чем обычные эзотерические повествования: рассказом о чьих-то путешествиях по вертикали или о чьих-то духовных рекордах.
...denn da ist keine Stelle,
die dich nicht sieht. Du musst dein Leben andern, –
так в известных стихах Р.М.Рильке обобщается впечатление античного торса. Опыт Франциска, как и других великих христианских мистиков, требует чего-то большего, чем «перемена жизни». Он требует смерти. Как прямо сказано в «Приветствии добродетелям»:
Ибо нет на земле человека,
чтобы обрел он единую из вас,
и прежде того не умер.
Издатели добавляют в скобках: для греха.
Похвалой «сестре нашей смерти телесной» кончается прославленная «Песнь брата Солнца», первое в истории итальянской словесности стихотворение на народном языке, сложенное Франциском после ночи мучительного недуга, незадолго до кончины. В этой «Песни» тоже нет ничего предметно чрезвычайного, она похожа на псалом, переписанный рукой ребенка. | | 1999 |
| 1 Блажен раб, хранящий в сердце своем тайны Господа. «Наставления св.Франциска» (лат.).
2 Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр.
3 ...ибо здесь нет ни единой точки,
которая тебя не видит. Ты должен переменить свою жизнь (нем.).
См. также переводы Франциска Ассизского | |
 |
|
